Как я и обещал, выкладываю очерк о книге Миры Филипповны Соловьевой, в начале войны оставшейся сиротой и вскоре после войны оказавшейся в Ильятинском детском доме, располагавшемся в усадьбе Межутоки. С книгой я познакомился благодаря постоянному посетителю нашего сайта Юрию из Демянска. Ильятинскому детдому в её книге посвящены всего-то четыре с половиной страницы, но, тем не менее, даже такое свидетельство ценно для нас с вами. Кроме того, мне показалось интересным выложить и другие страницы её небольшой книги, рассказывающие о том, как она попала в детский дом, о порядках, царивших в этих заведениях, и вообще – об атмосфере того времени, поскольку это было характерно в те годы для всех детей, оставшихся без родителей, в том числе, и воспитанников Ильятинского детдома.

Мира Соловьева

Сирота

1941 год... Небольшой в те времена железнодорожный узел Бологое. Это где-то посредине между Ленинградом и Москвой. Отсюда в разные концы нашей страны расходятся рельсовые пути.  Грохочут мимо длинного одноэтажного вокзала эшелоны с боевой техникой, продовольствием, солдатами, едущими на фронт, и с ранеными, прибывающими с передовой. Гудят паровозы, возвещая об отправке в место назначения; мерно стучат колеса. Сюда немцам не удалось пробиться, но они методично бомбят пути, срывая графики движения составов, ремонтные бригады быстро восстанавливают поврежденные участки, меняют шпалы, искорёженные взрывами рельсы. Движение поездов возобновляется. Везде дым пожарищ, остовы полуразрушенных зданий с пустыми глазницами окон. В окрестностях Бологого несколько военных госпиталей под сенью высоких елей и сосен...

Евдокия проводила мужа на фронт с сухими обреченными глазами, будто знала, что не придётся свидеться. Младшая Ирушка пристроена в круглосуточный детский сад, там работает воспитателем подруга — крёстная её трёхлетней девочки. Средний сын ещё до начала войны, в конце мая, уехал к бабушке в деревню. Дуся устроилась работать в Березайский госпиталь, чтобы прокормить детей и больную мать. Работа тяжёлая, грязная. То и дело приходилось хоронить солдатиков. Домой возвращалась в изнеможении, приносила картофельные очистки, помои, кипятила, кормила своих. Старший сын уводил в понедельник сестрёнку в садик и в субботу забирал домой. Тяжело, голодно. Первой ушла в мир иной бабуля. Евдокия, подхватив в госпитале тиф, слегла. За нею и Саша заболел. Умерли друг за другом, не имея возможности достать лекарств: раненым-то не всегда хватало.

В субботу, после недельного пребывания, всех ребятишек разобрали из детского садика по домам. Ира проглядела все глаза. Ушли воспитатели. Девочка осталась с няней-сторожихой. Добрая женщина уговаривала, как могла, малышку: «Задержались, заболели твои, скоро придут...». Но Ира сердцем чувствовала беду, всё плакала и плакала, забившись на кухне за большую тёплую плиту с алюминиевыми кастрюлями. В понедельник снова пришли дети в садик и безжалостно констатировали: «Ирка, ты теперь сиротка, твои все померли». Вначале у девочки не укладывалась в голове эта новость; она не могла поверить, что за нею уже никто и никогда не придёт.

И всё ждала в субботу своих. Её брали по очереди на выходные работники детсада, знакомые матери. Ребёнок замкнулся, отказывался от еды, бледнел, худел. В местной больнице Ира провела около полугода. Постепенно привыкала к одиночеству, не ждала уже никого и ничего; не привередничала, послушно выполняла все требования — теперь у неё не было заступников, жалельщиков. Она поплыла по течению жизни, как щепка, брошенная в быстрину реки. Куда прибьёт её, что с нею дальше будет — поди знай.

Летом, худая и слабенькая, вернулась Ира в детсад, старалась быть послушной, не создавать никому проблем.

Однажды в субботу за ней пришёл братишка Петруша, с трудом добравшийся с Валдая от бабушки домой, в Бологое. Решил проверить слухи о гибели семьи. Он походил на серьёзного маленького старичка: худой, со всклоченными чёрными кудряшками волос, давно не мытыми и торчавшими в разные стороны. Ему было лет 10. Ира узнала-таки его, вцепилась худыми пальчиками в рукав грязной куртки и не выпускала, боясь потерять последнюю драгоценность и надежду. Радости не было границ! Девочка ожила, как цветочек, случайно освобождённый из-под камня, где захирел и пожелтел, а теперь на ярком солнышке стал наливаться энергией и зацвёл. На бледных щеках даже появился румянец. Брат несколько дней жил у тётки и брал сестрёнку погулять. Малышка гордо вышагивала рядом с дорогим ей существом, то и дело заглядывала в глаза, пытаясь убедиться, что её жалеют и любят. Петя солидно делал замечания. Ира охотно и с удовольствием подчинялась. Куда только делись её строптивость и прежние капризы? Мальчик пытался пристроить сироту к родственникам, но никто не хотел брать на себя ответственность за болезненную девочку. Не дай Бог умрёт. Что люди скажут? Петруша, чтобы не быть нахлебником, просил милостыню. Но однажды его забрали в милицию и отправили в детский дом. Иру оставили до семилетнего возраста в садике. И это было благом, хотя разлука с братом стала вторым ударом, который ей пришлось пережить. Когда пришло время учиться, девочку хотели оформлять в детский дом.

Из госпиталя вернулся отец. У него было серьёзное ранение головы, говорил невнятно, страдал от болей. Обязали ли его взять дочурку, или сам он пожалел её, неизвестно. Но Ире пришлось расстаться с воспитателями, с детсадом, который стал уже для неё родным домом. Как она себя помнила, жизнь проходила в замкнутом пространстве: садик, площадка, окруженная забором — вот и весь мирок. Что ждёт впереди? На душе было тоскливо, неуютно. Мужчина в военной форме, с медалью на груди и худенькая бледная девочка двинулись на родину предков — искать прибежища. Ира стеснялась отца, не испытывая никаких родственных чувств и очень страдала, боясь неизвестности. В деревне встретили пришельцев сочувственно. Их приютила вдова с двумя ребятишками — из-за пенсии, что получал отец по инвалидности. В колхозах была в основном натуральная оплата. И какие-никакие деньги были очень кстати. Вначале Ира радовалась свободе, цветам, речке. Можно было до заката солнца гулять, смотреть на гуляющую молодёжь. Ей нравились домашние животные. Сводные брат и сестра относились к ней не столько сдержанно, сколько враждебно, как к лишнему рту, и шпыняли, когда взрослых не было дома. Девочка все выносила, не жаловалась. Ночевать уходила в сени, где была постлана солома и брошен рваный овчинный полушубок вместо одеяла. Но это её устраивало: здесь она спокойно могла предаваться воспоминаниям, ложиться и вставать, когда заблагорассудится.

Шёл август. Ребятишки готовились к школе. Ира беспокоилась: у неё ни одежонки, ни книг, ни других школьных принадлежностей, как у многих будущих первоклашек, не было. Чтобы не просить у мачехи поесть, она собирала кислицу, ягоды, забегала к бабушке, которая тихонько от своих совала ей прибережённый кусочек кислого с примесями хлеба или картофелину. Однажды увязалась с деревенскими ребятами на омут купаться. Новоиспечённые брат и сестра затащили её в глубокое место и бросили, чтобы научить выплывать. Но от страха руки и ноги девочки задеревенели, и она топориком опускалась на дно. Вода была прозрачная. Солнце в глазах мерцало, рябило, расплылось — и погасло. Кто и как спас бедного ребёнка, неизвестно. Но после этого случая отец утром, сложив нехитрые пожитки, взял дочку за руку, и они направились пешком к станции Валдай. Девочка без сожаления покидала неприветливое место и даже была довольна, что этот отрезок жизни закончился не столь трагически, как мог бы. Тем более что у неё созревал уже план побега.

Но радость оказалась преждевременной. Судьба готовила новые испытания.

Путь до города был неблизкий. Через два часа Ира уже еле передвигала ноги. После коротких передышек становилось ещё мучительнее подниматься и шагать вновь. Она всё больше отставала от отца, присаживалась у дороги, но когда отец скрывался за поворотом, из последних сил пыталась догнать его. Теперь девчушка одиноко плелась по проселочной дороге, с ужасом догадываясь, что отец решил от неё избавиться. В лесах к тому времени развелось много волков. Они не раз нападали на стада домашних животных даже днем, подстерегали одиноких путников.   Эти леденящие душу истории были у всех на слуху, поэтому Ира то и дело оглядывалась по сторонам. Её била мелкая дрожь страха. «Лучше бы я утонула», — сверлило в голове. Она размазывала грязными от придорожной пыли кулачками злые слёзы и заставляла себя двигаться вперёд. Наконец, в изнеможении опустилась на траву — не в силах подняться. Долго обречённо глядела на дорогу, надеясь увидеть запоздалого путника или повозку, и забылась. Очнулась от громкого, тревожного фырканья лошади и сочувственного человеческого голоса: «Садись, дочка, подвезём. Тебе куда?» Ира встрепенулась, трепыхнулось чувство радости и надежды. Куда и зачем пустилась она в дорогу, толком-то и не знала. Молча села на телегу и успокоилась: «Поеду в Бологое, к своим воспитателям —они что-нибудь придумают». Через какое-то время нагнали отца. Его тоже подобрали, но дочь не удостоила его взглядом и не проронила ни слова. Отец тоже смущённо молчал.

На станции он зашёл к родной сестре и просил приютить дочь, хотя и здесь жили бедно и тесно. Девочка, не поев, уснула. А вопрос об устройстве её становился всё неразрешимее.

Утром путники двинулись на станцию. Ждали поезда на Бологое, присели на бревно. Отец начал издалека:

— Хочешь вернуться в детский сад?

— Мне в школу пора, а там дошкольники.

— Я тебя посажу в поезд. В Бологом найдёшь тетю Олю. Она возьмёт тебя к себе.

— У неё у самой две дочки...

— Устроит тогда тебя в детский дом. Там как и в садике. Хорошо.

— Мне все равно, — глядя в землю, сказала дочь.

— Скажешь: отец, мол, бросил и скрылся. Тебе помогут. А я больной, не будет тебе со мной счастья.

Подошёл поезд, отец купил билет, посадил девочку в вагон у окна, на прощанье поцеловал и ушёл, не оглядываясь. Что с него взять: инвалид войны, самому до себя. Да и родственных чувств они друг к другу не испытывали. У Иры словно камень с души свалился. Перспектива жить со ставшим чужим человеком не устраивала её.

Скорее бы поезд тронулся. Наконец мимо окон вагона медленно поплыл вокзал, колёса запели дорожную песню. Что маячит впереди? Хотелось есть. Соседка по лавке развернула свёртки с нехитрыми гостинцами. Ирина отвернулась к окну, засосало под ложечкой. Бабушка предложила хлеб и яйцо, которые с невероятной быстротой были съедены. Старушка стала расспрашивать, почему нет у нее сопровождающих. Ире вдруг стало невыносимо горько, тяжко нести этот душевный груз, и она поделилась с доброй женщиной своими бедами. Хлынули облегчающие душу слезы от человеческого участия и внимания, которых так всегда не хватало. Бабушка утешала, как могла. Свидетели этого диалога тоже расчувствовались и угощали своими продуктами. Девочку уложили, и соседка накрыла её своей шерстяной серой шалью. Согревшись, ребёнок уснул. Когда Ира проснулась, бабушки не было — другие пассажиры сидели, а оставшаяся шаль напоминала о человеческой доброте и бескорыстии.

— Станция Бологое, — наконец объявил проводник, и сердце ёкнуло.

Вот он, родной город — это спасение. Он не подведёт, поможет. Цепкая детская память привела девочку к наполовину разрушенному дому, недалеко от станции. Между грудами кирпича, по временной деревянной лестнице усталая путешественница поднялась на второй этаж и постучалась в спасительную дверь. Тетка была дома. Выслушав грустную историю, всплакнула и сказала, что не в силах прокормить одна троих детей. Она отвела сиротку в милицию, в комнату для беспризорников, которых в послевоенные времена было немало.

ПОДРАНКИ

Глава I. Дружба — великая сила

Августовские дни радуют яркими красками убывающего лета, обилием фруктов и овощей в садах, огородах, на прилавках магазинов и базаров.

Щуплый пожилой милиционер ведет меня за руку мимо всей этой благодати через вышневолоцкий рынок. Хочется есть. С утра, кроме казенного полусладкого чая, маковой росинки во рту не было. Я провожаю жадным взглядом аккуратные горки яблок, слив, огурцов...

— Беспризорница? — спрашивает одна из обладательниц этого богатства.

— Да. Вот, в приют веду. А то путешествует по железной дороге одна, без денег, документов. Еле- еле душа в теле, а туда же. Самостоятельная! С характером! Того гляди сбежит.

Женщина смотрит на тоненькую, бледную девчушку, лет семи, в коротеньком платьице, в стоптанных сандалиях. Затравленный, испуганный взгляд. Хрупкая. Жалкая...

— Купи девчонке яблочка-то, мил человек.

— Если каждому покупать, денег не хватит. Я частенько с такими езжу. Сколько их после войны-то на вокзалах, в подвалах, и развалинах домов обитает.

Страж порядка долго роется в карманах милицейского френча и с неохотой подает деньги.

Хрустим яблоками. Шагается теперь веселее.

На берегу реки белеет двухэтажное кирпичное здание детприемника.

— Ну, вот и пришли.

— Отпустите руку-то, дяденька! Больно.

— Пока не сдам начальнику, терпи. Знаю я вас.

— Смеяться же будут. Я не маленькая!

— От горшка — два вершка. Поди, и в школу еще не ходишь.

— Я хочу учиться. Сама думала попроситься в детдом. Одной-то каково?

Поднимаемся по лестнице на второй этаж в кабинет директора.  «Новенькую привезли! Бледная, как смерть. Привидение пожаловало!» — корчит рожицы мальчишка, чуть постарше меня, конопатый, с рыжими вихрами, собирая противным голосом питомцев приюта. К счастью, я уже не слышу насмешек, так как двери за нами закрываются, и мы уже в кабинете директора. Прежде всего я увидела родное лицо. Со стены напротив входа глядел на меня с ласковой улыбкой товарищ Сталин. Знакомый овал лица, нос, усы, волосы, зачесанные назад. Светлый скромный костюм. Совсем такой же, как в бологовском детсаду в групповой комнате. На душе у меня потеплело. Стало спокойнее, как-то уютнее. Нам так много говорили, читали о Сталине! Мы проникновенно пели о нем песни:

«Сталин — наша слава боевая,

Сталин — нашей юности полет.

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет...»

— Девочка, ты меня слышишь? — вдруг донесся до моего сознания голос заведующей приютом. Она сидела за столом под портретом вождя и пытливо смотрела на меня в упор. Я вздрогнула. Сердце тоскливо сжалось.

Вид мой, вероятно, был такой жалкий, что заведующая, отправила милиционера и сообщила, что оставит меня в приюте до выправления документов, чтобы определить в детдом.

В кабинет заглянула смуглая девочка моего возраста.

— Люся! Вот тебе и подружка! Покажи ей наши хоромы, отведи на кухню. Пусть накормят. Потом — в санпропускник и в изолятор, — распорядилась Нина Ивановна (так звали нашу главную наставницу). Людочка мне сразу понравилась. Короткая стрижка, карие глаза, курносый нос. Открытое доброе лицо. Она участливо заглянула в мои измученные допросом глаза, взяла за руку. И мы пошли под улюлюканье, насмешки любопытных ребятишек.

Люся обернулась, строго, по-взрослому прикрикнула на них — и ребята отстали, к моему удивлению. Я ухватилась крепче за новую подружку, как за спасительную соломинку. Она меня понимала без слов. Видно, тоже горюшка хлебнула вдоволь. Люда, как оказалось, попала в приют недавно из семьи, была крепче и практичнее меня. А главное, чувствовала себя среди этой разновозрастной сиротской братии, как рыба в воде. Я с ней рядом была, как за каменной стеной. Ей тоже шел восьмой год, она, как и я, очень хотела учиться и быть счастливой. Судьбе было угодно связать нас верной дружбой на всю жизнь. И что мы только не пережили с ней! Но вдвоем мы стали сильнее.

Глава II. Испытания на прочность

... Прошло некоторое время, и я понемногу освоилась с новыми порядками (и беспорядками) детприемника. Вместо того, чтобы поправляться на казенных харчах, как обещал мне отец, я оставалась худенькой, бледной, «прозрачной», как называла шутливо меня медсестра.

Старшие воспитанники, как правило, заставляли младших выносить в одежде спрятанный хлеб из-за обеденного стола и отдавать им. Это был настоящий рэкет, но ослушаться невозможно грозили расправой. Так что, мы довольствовались жиденькой кашей и супом, получая взамен защиту от других обидчиков.

Днем слушали беседы о великой Победе над фашизмом, об огромной роли в ней И.В. Сталина и о жизни других военачальников. Еще нам читали интересные рассказы и повести, учили считать, декламировать стихи, петь. Мы любили эти занятия.

Но наступал вечер. Воспитатели расходились по домам. Оставались сторож и ночная няня. И начиналась другая жизнь. Кто через окно убегал в город на «промысел», кто развлекался, чем только мог: играли в карты, камешки. Бывали и опасные игры.

Две старшие девочки, которые сбежали из детдома, учили Люсю и меня акробатике. Вскоре мы преуспели и делали «мостики», «рыбки», стойки на руках. Мы стали гибкими и ловкими, составляли «пирамиды», а Люда показывала акробатические упражнения, держа на голове стакан с водой.

Однажды девчата объявили нам, что вечером будут принимать у нас зачет по акробатике перед тем, как выпустить на праздничную сцену. Сняли с высоченного окна спальни шелковые занавески, сделали что-то вроде театрального занавеса. Наши беловато-грязные нижние рубашки и черные мальчишечьи трусы с резинками не соответствовали сценическому образу. И было решено: не портить спортивную фигуру, то есть выступать нагишом. Давясь от смеха, рисовали взрослые бесстыдницы углем на наших худосочных телах что-то наподобие маек с номером на груди и спортивные трусики. Мы с Людой переглядывались, чувствуя какой-то подвох.

— Тут все свои, не дрейфьте, — уговаривали нас великовозрастные подружки.

Зрительницы чинно расположились на стульях и полу возле входной двери, чтобы в случае «атаса» загородить телами спортивное действо.

Под бодрый марш, исполняемый зрителями, мы — две дурехи — прошлись по кругу, высоко поднимая колени и махая возле туловища тощими руками. Потом стали выполнять подготовленные номера под дружный хохот публики. Стойки помогала нам исполнять еще одна наша подружка, ловя и фиксируя ноги. Потом пошли шпагаты, «рыбки», «колечки» и, наконец, рядом друг с другом мы сделали два «мостика», на животы нам водрузили самую легкую девочку, обернутую в красный флаг. Она должна была прокричать обычное: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» На полуфразе двери распахнулись, и появились пацаны, а с ними — взрыв хохота. «Пирамида» рухнула... Мы приподнялись и, поняв весь трагизм нашего положения, поползли под кровать у стены, таща занавес и прикрываясь им от любопытных взглядов мальчишек. Все потешались над нами, хватаясь за животики. Мы стали жертвами подстроенного стриптиза и горько плакали — теперь засмеют, проходу не дадут пацаны.

Мальчишек выгнали и стали нас уговаривать.

— Вы еще маленькие. У вас и нет того, чего стыдятся. Кости да кожа.

— Вы нас предали!.. Сами говорили, что мы сестры по несчастью, —  запальчиво высказала я свою обиду.

— Простите, малявки! Больше этого не повторится, — растроганно, без притворства говорила главный организатор. Мы, конечно, простили. Куда денешься? В знак примирения старшие девочки взяли нас спать в свою комнату, угостили каким-то сладким напитком и уложили на одну кровать рядом с окном. Мы заснули дружно, как провалились куда-то.

Утром нас еле разбудили и — в кабинет к директрисе. Мы недоуменно хлопали глазами, переглядывались.

— Так... Малолетние воровки. Где шторы с окон спальни?

— Мы ничего не знаем, — почти одновременно ответили мы.

— Вам ничего не будет, если признаетесь. Есть сведения, что вы в форточку подали каким-то людям шелковый материал. Воры задержаны уже и показывают...  на вас.

Удивлению нашему не было предела. Но что мы расскажем, если нас чем-то опоили, и мы спали, как убитые? Следствию помочь ничем не могли. Нас препроводили в карцер на хлеб и воду, но вечером выпустили и реабилитировали — нашли настоящих виновников.

А все ребята подумали, что мы «не раскололись» и «никого не сдали». Авторитет наш неожиданно вырос. «Классные девчушки!» — хвалили нас заправские воришки, попрошайки и девочки «облегченного» поведения. Этот случай запомнился надолго...

К середине сентября наши документы были готовы. Предстоял переезд в детский дом на учебу.

В субботу уезжающих тщательно вымыли в деревянной старой бане, одели в новое: мы с Людой получили грубоватые коричневые платья, новые чулки, мальчиковые черные ботинки. Класс!

Воспитательница попросила меня и Люсю помочь приглядеть за трехлетним сынишкой в бане: она решила, пока воды теплой много, сделать постирушку. Мы были рады еще раз поплескаться в разогретой баньке. Дело было к вечеру. Женщина вымыла мальчугана и помылась сама. Налила в большой таз воды для сына, поставила на первую ступеньку лесенки к настилу для парилки. Дала гуттаперчевых игрушек, и мы стали играть, плескаться, визжа от удовольствия.

Вдруг в дверь постучали. Воспитательница отбросила тяжелый крючок. На пороге стояла незнакомая нам горожанка, которая попросилась помыться после нас. Но ей воспитательница категорически отказала. Уходя, женщина зло бросила: «Провались ко всем чертям и баня-то ваша. Зазналась ты совсем, не помнишь добра!» Мы, не обращая внимания на ссору, веселили крошку.

Прошло немного времени. И вдруг наверху что-то ухнуло, затрещало, посыпались земля, кирпич, доски. Мы нырнули под настил полока. Мальчонка с тазом шлепнулся рядом с нами на пол и закричал благим матом!

Когда первый шок прошел, мы увидели через проломленную крышу небо. Путь к двери преграждали балки, доски, кирпичи. Оглядевшись, Люся подняла малыша и, успокаивая, двинулась осторожно к двери. Я — за ними. Как только мы что-нибудь задевали, начинало сыпаться сверху, и Люся тихо говорила: «Стой!» Переждав, опять пробивались к двери. В волосах были глина, сажа, пыль. К мокрому телу прилипла грязь. Женщину завалило. Она не издавала ни звука. Страх сковывал наши тела. У котла на выходе я хотела обмыться, сунулась за водой в котёл — а там «каша». Пришлось вылезать в щель двери чумазыми. Мы не чувствовали шишек на голове и ушибов на теле. Со страхом отошли от опасного места, поглядели друг на друга.  Невольный истерический смех вырвался у меня: Люся была, как негр, в саже — одни глаза и белые зубы выделялись на лице. Подружка удивленно посмотрела на меня и тоже начала смеяться. Малыш стоял весь грязный, жался к нам и плакал. Стали собираться «зрители». Девочки повели нас к речке, помогли вымыть головы, смыли всю грязь и стали выводить из воды на берег. Мы сопротивлялись — на берегу с любопытством уже наблюдали за нами вредные мальчишки. Тогда сбегали за простынями, укутали нас с головы до ног и понесли в изолятор на осмотр и лечение.

Мальчика и женщину увезли в больницу. А мы отделались шишками, синяками да царапинами.

— Все до свадьбы заживет, — шутила медсестра. Нас напоили горячим чаем, обработали раны.  Тепло накрыли, уложив в постели.

Мы с Людой только боялись, что в понедельник сорвется отправка в детский дом. Ребятишки забегали проведать нас, приносили всякие безделицы, чтобы отвлечь от страшных воспоминаний. жалели, что скоро придется расстаться и говорили о том, что никогда нас не забудут. Мы искренне верили, и это согревало наши детские души. Колька рыжий подарил Люсе свисток, девчонки принесли ярких лоскутков, потому что знали, что мы любим шить тряпичных кукол. Это было так трогательно! Хотелось болеть долго, чтобы испытывать и дальше такое общее внимание и заботу. Но шишки от холодных примочек быстро прошли, а царапины и синяки заживали, как на собаке.  Так что, к понедельнику мы уже были в форме, и интерес к нам значительно упал. Но само прощание было теплым, душещипательно грустным, как это всегда бывает. Крытая брезентом машина с лавочками повезла нас к новым испытаниям — в Ильятинский детский дом, в глушь лесов, болот и озер.

Глава III. Робинзоны, или «Не искушай меня без нужды»

… Грузовик, преодолевая колдобины, трясется, валится то вправо, то влево. Брезент хлопает над головой. Путешествовать ребятишкам-сиротам нравится. Кто-то в первый раз на машине едет. Настроение приподнятое, смеемся, шутим. Но через часок-другой оптимизма поубавилось: устали, проголодались. Сопровождающий постучал шоферу — и автомобиль остановился. Мы повыскакивали на дорогу, ринулись в кусты. Нас собрали на травку под сосной, развернули сухой паек. Какое наслаждение есть на природе! Хлеб с маслом, вареные яйца, чай из военного термоса-бачка — это что-то!

Потом мы бегали, собирали шишки, валялись на траве, как одержимые. Мы столько времени не были на воле, тем более – в лесу. Вне приюта мы гуляли только на огороженной территории. Детприемник — это та же колония для малолетних преступников и беспризорных детей. Воля! Свобода! Ура! Лес звенел от детских голосов, и деревья кивали нам в знак солидарности вершинами. Полчаса мы отдыхали. Пора и честь знать. Сели на свои места, притихли. После еды спать потянуло. Трехтонка загудела и повезла нас к новой жизни....

К вечеру мы добрались до места. Ильятинский детский дом возвышался на пригорке, недалеко от чудного синего озера с пляжем, за которым виднелись заросли камыша и другой болотной травы. Здание представляло собой барский белый двухэтажный особняк с полукруглым балконом, огороженным резной решеткой. Красивые колонны, высокое крыльцо. За усадьбой — парк с разными породами деревьев, дальше сосновый бор. Красотища! Усталые ребятишки вылезли из машины и любовались невиданной красотой, вдыхали целебный воздух, тихо обменивались впечатлениями. «Чистый рай!» — обобщил наши мысли сопровождающий. И мы согласились с ним безоговорочно.

Межутоки. Май 1947 г.
Фото из архива В.Е. Воиновой

  

Здравствуй, новый дом!

Нас радушно встретили работники детдома и его воспитанники. Накормили и развели по спальням согласно возрастному статусу. Всего прибыло 14 человек новеньких.

Мы с Люсей попали в спальню младших девочек-первоклассниц. Чистая просторная комната с двумя большими окнами на парк, восемь кроватей, тумбочки на двоих; посередине — стол и стулья. Здесь нам предстояло теперь жить.

Мы долго не могли уснуть на новом месте. Держались за руки — нам дали стоящие рядышком койки. Нас долго расспрашивали о приюте, но отвечали мы все реже и невнятнее...

На другой день новые подружки повели нас на озеро. Вода прозрачная — виден каждый камешек. Да что камешек — песчинка! Восторгу не было предела! Сентябрь стоял теплый, и вода намели казалась парным молоком. Мы шлепали по воде белыми ногами, задрав платья, брызгали друг на друга живительной влагой. «Пойдемте в парк», — позвали нас девчонки. Мы обулись и поспешили за своими проводницами. Нам показали дубы, лиственницы, кедр и другие диковины, о которых мы не ведали еще. Да, знал толк ильятинский барин в парковом хозяйстве! Собирали пожелтевшие листья клена, дуба; наслаждались увиденным, были просто в эйфории какой-то. На душе чисто, радостно. Хотелось любить весь мир!

Вечером нам дали книжки, тетради, ручки, карандаши. Мы уселись их рассматривать. Сто раз убирали все это богатство холщовые сумки и опять вынимали. Завтра в школу...

Однако школа была в селе, в полутора километрах от барского дома, а наши ноги оказались слабыми от обитания в замкнутом пространстве приюта. Но зато все эти неудобства компенсировались захватывающим процессом обучения. Как долго мы к нему шли! Мы очень старались, и у нас хорошо получалось. Не знаю, как Люся, а я не уставала от занятий в классе и дома. Мне казалось мало заданий. Я помогала и моей любимой подружке.

Первый набор Бологовского (Ильятинского) детского дома №3 в Межутоках. 1948 г.

Фото из архива Л.Н.Тихоновой, 

После занятий мы с Люсей бежали к озеру. Там у берега стоял кое-как сколоченный плот, на котором катались мальчишки по озеру и удили рыбу, пропуская частенько занятия.

Нам страсть как хотелось поплавать на плоту, так как держаться самостоятельно на воде в глубоком месте мы не умели. И вот настал желанный час. Однажды вечером мы укараулили, когда плот был свободен, а на берегу никого не было, и решили осуществить свою мечту.

На плоту своей мечты

Еле сдвинули мокрую, тяжелую махину с мели и, отталкиваясь длинным шестом, отплыли от берега. «Полный вперед!» — кричала я. Дул небольшой ветерок, плот относило все дальше и дальше. А мы сидели, свесив ноги в воду, и беспечно болтали. Подводное течение тихо отдаляло плот от берега. Когда мы спохватились, расстояние от плота до суши нас напугало. Люся схватила шест, торнула в воду, но не достала дна, выпустила шест, и сама по инерции плюхнулась в темную бездну. Меня сковал столбняк. Подружка беспомощно барахталась в воде, захлебываясь. Наконец, я очнулась, сняла платье и, держа за один рукав, стала подавать ей другой. Люся заколотила сумбурно руками и ногами по воде. И, о чудо! Она поплыла к рукаву, который я то и дело выбрасывала ей на помощь. Вот она ухватилась за рукав, потянула. Я поскользнулась на мокрых бревнах и упала на плот, лихорадочно цепляясь за край. Вскоре Люся вскарабкалась на место. Она дрожала от холода и страха, как осиновый лист. Я ее утешала, пыталась согреть: «Ты плавать почти научилась. Я видела, как ты плыла. Здорово! Тут от плота стало отходить одно бревнышко, и мы занялись делом: стали моим платьем с длинными рукавами связывать расползающиеся бревна. Получалось плохо, но все-таки кое-как прикрепили. Что дальше делать? Шеста не было, мы изо всех сил гребли руками. Плот медленно двинулся к берегу. Мы уже и холод перестали ощущать, отдохнем — и опять за дело. Потом решили спуститься в воду и толкать наше плавсредство впереди себя. Дело пошло быстрее. «Ногами бей сильнее. Шевелись!» — кричал мой маленький капитан, который уже имел некоторый опыт, благодаря использованию инструкции по плаванию еще в детприемнике. Ведь детприемник стоял у лодочной станции с «вышкой для прыжков в воду и настилом, который имитировал бассейн. Мы часами наблюдали тогда за пловцами и прыгунами прямо из окон здания. И вот сейчас вспомнили, как тренер учил плавать новичков. «Получается! Смотри, Люся. Я плыву!» - не веря себе, радовалась я и, держась руками за плот, сильно работала ногами. А Люся-то молодец! Как опытная пловчиха, направляла меня. Когда почувствовали под собою дно, будто вновь родились.

Смертельная ловушка

Было уже темно. Окна в здании светились вечерними огнями керосиновых ламп. Мы обсуждали наше положение. Явиться мокрыми — выдать себя. Мальчишки не простят нам угон «судна». На пригорке за деревьями стоял металлический ящик, жаровня, где выводили насекомых из белья вновь поступивших беспризорников. Дверца стучала от ветра; значит, была открыта. Мы спрятались в этот злополучный шкаф – и дверца захлопнулась. Изнутри шкаф было не открыть — там не было ручки — да и зачем она насекомым... Это была для нас смертельная ловушка. Темень. Мы стали ощупывать шкаф. Нашли на дверце круглое отверстие, в котором, вероятно, раньше было стекло и шкала — определитель температуры нагрева. Это спасло нас от удушья, которое почувствовали через некоторое время. Догадались дышать по очереди через это отверстие. На улице было тихо. Мы стали стучать, но «душегубка», как называли это сооружение, стояла далеко от здания. Пришлось ждать и надеяться, что кто-нибудь выйдет и услышит нас. Минуты казались вечностью. Неужели так и умрем в этом железном гробу?! Но вот послышались шаги и речь двух взрослых людей. Мы отчаянно замолотили в дверь. Нас услышали. 

Измученные, продрогшие, мы просто вывалились на руки спасителей. Это были дежурный воспитатель и сторож. Они уже сбились с ног в поисках пропавших. «И чего вам не хватает? Что вы судьбу-то искушаете, искатели приключений?» — ворчала воспитательница, но не сердито, а так — для порядка.

Нас привели на кухню, напоили горячим чаем, а бельишко разместили на теплой еще плите. Тут я вспомнила, что мое платье, как улика против меня, осталось на плоту, и сердечко опять заныло. Получу я тумаков от пацанов сполна... Я разразилась рыданиями. Сторож пожалел меня и пошел с фонарем «летучая мышь» к озеру. Мы не шли в спальню, ждали, когда, все уснут. И тут вспомнился мне музыкальный концерт по радио, который слушали все вечером по старому приемнику, и голос певца красиво выводил старинный романс: «Не искушай меня без нужды». Вот что, оказывается, означает слово «искушать». Испытывать, значит. А раньше я эту фразу по-другому истолковывала. Связывала со словом кушать»... Сторож принес мое мокрое платье и тоже примостил у плиты. Я тихо, смущенно прошептала, опустив глаза: «Спасибо!» Воспитательница уложила нас спать и велела молчать о происшествии.

Впрочем, через полмесяца нас с Людой и еще несколькими первоклашками вдруг перевели в другой детский дом (в Ригодищах). Это километров 25 от г. Бологое. Там наше детство обрело, наконец, покой и душевный комфорт.

Школа была не маленькая деревянная, как в Ильятине. Она, представляла из себя красное кирпичное двухэтажное здание — бывший женский монастырь со множеством уютных комнат, залов, столовой, с просторным подвальным помещением. Изнутри все побелено и покрашено. Просто дворец! Школьный двор окружен деревьями, кустами. Мы сюда шли, как на праздник. А сам детский дом размещался в деревянном двухэтажном теплом здании. Жизнь налаживалась, и мы будто воскресали к ней! А с портретов в детдоме и школе смотрел на нас Сталин. И мы все хорошие перемены связывали с ним. Это был наш Бог, наш кумир и спаситель, духовная опора, помогающая верить и надеяться на лучшее.

В памяти и по сей день не стерлись песни тех лет о великом вожде:

«От моря до моря, по горным вершинам,

Где вольный орел начинает полет,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасную песню слагает народ.

Летит эта песня быстрее, чем птицы,

И мир угнетателей словно. дрожит.

Ее не удержат посты и границы,

Ее не удержат ничьи рубежи...»

Глава IV. На новом месте

… Это было наше украшение, талисман, гордость, принадлежность к великой детской коммунистической организации.

А приняли нас в пионеры в день рождения Ленина. Как мы ждали этого дня! Как волновались! Как старательно учили торжественное обещание. И вот школьная линейка. Звуки горна, дробь барабана, развевающееся знамя.

Высокопарные речи, поздравления едва не доводили до обморочного состояния. Наконец настала моя очередь давать клятву. На согнутой руке дрожит мой галстук. Говорю, а голос где-то внутри застревает, но я мужественно напрягаю все силы‚ обещаю быть верной делу Ленина и коммунистической партии Советского Союза.

Люська четко, как молоток, произнесла положенное и с гордостью метнула на меня счастливый взгляд. Нам повязали галстуки. Сердце того и гляди выскочит наружу. Больше уже нам ничего не хотелось слушать, а бежать-бежать и радоваться теплому деньку, распускающимся березкам, навстречу ветру.

… В Ригодищах нам нравилось. В детдоме были лишь ребята начальных классов. Обижать нас было некому. Учились мы без труда и были на хорошем счету.

… Прошли слухи, что наш детдом будет скоро расформирован… После зимних каникул третьего года нашего пребывания в Ригодищах воспитанников стали развозить по другим детдомам. Все мы были удручены, чувствовали себя не в своей тарелке, страшились будущего. Мы с Люсей не хотели расставаться никак, и нас в числе других четвероклассников отправили в Старицкий детдом.

Глава VI. Старица - надежда наша и любовь

Школьная суета

… В 7 часов утра просыпается Старицкий детский дом. «Подъем, девочки! На зарядку быстренько!», — воспитательница легонько похлопывает зарывающихся поглубже в одеяла сонь. Из длинного узкого коридора доносятся звуки бодрого марша. Баянист не старый, симпатичный, играет хорошо. Для недавно прибывших — это что-то новенькое! Мы с Люсей вскакиваем, наспех одеваемся и бежим вслед за подружками. Тесновато. Задеваем друг друга руками, ногами, упражнения легкие, знакомые. Но под музыку!!! Смеемся, толкаемся. Ох, уж эти детские учреждения: к умывальникам — очередь, в туалет тоже, кушать в две смены. Зато, когда звучат магические слова «Первая смена! Ку-шать!», как оживают детские лица! Радостная волна подхватывает и несет на крыльях в столовую. И неважно, что будет на столе и как приготовлено. Принятие пищи — здесь особое время или занятие, как хотите. Видно, это состояние осталось с голодных военных лет.

Школа для детдомовцев — выход в «большой свет». Это новые друзья, общение, познание внешнего мира. Поэтому после уроков мы не торопимся возвращаться в наш отгороженный мирок.  Медленно идем по улицам, разглядываем новое место жительства…

… Новый год — праздник из праздников. В Старицком детдоме странный обычай. Отличникам в первом полугодии давали большой кулек со сладостями, хорошистам – на треть легче, а троечникам и того обиднее — очень скромный подарок. Конечно, это хороший стимул к старательной учебе. Я, например, получу четверку и плачу, потом ее исправляю. Много усилий и нервов нужно потратить, чтобы в табеле одни пятерки были. Но как больно смотреть на расстроенных троечников! Мы с Людой делились с незадачливыми подругами гостинцами, чтобы сгладить вопиющую несправедливость: учеба не всем давалась даже при большом старании…

Будни и праздники

… Трудное все-таки было время! Воду в детдом возили на лошадке в бочке. Дрова, что плотами прибывали по воде, намокшие, скользкие, тяжелые, разделывали мальчишки и взрослые на берегу и доставляли на место. При детском доме и ферма была: несколько коров, поросята, лошадь. Сильная и добрая женщина ухаживала за ними. Звали ее Таисия Дмитриевна, стройная, черноволосая, курносая. Ребята ее обожали и просили разрешения покормить и погладить животных. Голос у скотницы был зычный, строгий. У нее, брат, не забалуешь: «Пришли, так помогайте. Здесь не цирк». Она жила при детдоме с трехлетним сынишкой. Девчонки любили возиться с ним. Это напоминало им дом, семью. Таисии Дмитриевне сноровистая лошадь два раза ногу перешибала. Но женщина свою трудную работу не бросила: как детей оставить без молока и мяса? А кто воды с Волги привезет на кухню? Детдомовцев жалела, как своих детей. Многие за мать её почитали.

Праздники — отдушина детдомовской жизни. Перед каждой красной датой детдом словно лихорадило. Обновлялись лозунги, рисовали красочные плакаты, вырезали цветные флажки, шили костюмы из списанного белья для сценок, танцев и хора. Каждый вечер шли репетиции художественных номеров. Сценки всегда отличались горячим патриотизмом: «Смерть Павлика Морозова», «Последняя ночь Зои Космодемьянской» и далее в таком же духе. Учили наизусть стихи о Родине, об армии, о Ленине и Сталине. Революционная тема была в моде.

Юные артисты играли искренне, с полной отдачей душевных сил. Особенно старались, когда на торжество приглашали гостей: работников администрации города, шефов, инспекторов... В такие дни повариха Анна Петровна пекла со своими помощниками пироги или творожную запеканку, или делала омлет.

Помещение сверкало чистотой. Воспитанники превосходили себя в аккуратности, вежливости.  Особенно трудно было соблюдать тишину. Малышей распирало от радости, и они не умели сдерживать свои эмоции.

Мы не притворялись и действительно были фанатами Сталина, как «вождя всех времен и народов», друга и защитника детей, великого военачальника, скромного и доброго человека. Мы связывали с его личностью надежды на мир и благополучие страны, верили в надежность и справедливость социалистического строя и в светлое коммунистическое будущее.

Моя одноклассница так эмоционально читала на празднике поэму «Тамарина остановка», что сама в конце чтения обливалась слезами. История состояла в том, что первоклассница Тамара ходила семь километров пешком от маленького полустанка, где жили ее родители-путейцы, в школу и обратно. Из вагонов встречных поездов приветствовали малышку сердобольные пассажиры. Та им дружелюбно кивала или махала ручкой и упорно шла в холод, дождь и снег учиться. Кто-то написал товарищу Сталину о Тамариной проблеме.

Через некоторое время в Управление местной железной дороги пришел приказ Сталина: «Поставить знак «Тамарина остановка» на полустанке, притормаживать всем поездам на минуту, забирая девочку в школу и подвозить домой». Ах, как нам нравилась эта история! Как мы восхищались добротой и мудростью товарища Сталина. Вероятно, думали, что вот так легко и быстро будут решаться и наши проблемы. Это была утопия, но она давала нам спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Мы самозабвенно пели хором со сцены:

«Мы гордимся нашей дружною семьей

И непобедимой Армией родной!

Наша Родина сильна,

Охраняет мир она,

Охраняет мир она-а-а...»

И правда. Жизнь наша налаживалась к лучшему: сытнее стали кормить, добротнее одевать. Слова Партии и Правительства не расходились с делами. Дети были приоритетом в политике Государства. Сама Старица строилась. Поднималось новое здание средней школы. Люди в городе выглядели наряднее, веселее, звучал все чаще смех на улицах. Дела в стране шли в гору, об этом по радио говорили сводки и рапорты о выполнении планов. В праздничные дни город пестрел алыми флагами и транспарантами. Гремела музыка. На улицах ощущалось радостное волнение...

Глава VII. Апокалипсис души

Беда не приходит одна

И вдруг… нагрянула нежданная беда. Начало марта 1953 года стало «черной весной». Рушился привычный ритм жизни, померкли планы на светлое будущее. Враги коммунизма могли, как нам казалось, воспользоваться депрессией чиновников и многих жителей советской страны. Здоровье вождя все ухудшалось. Когда объявили о смерти Сталина, началась тихая паника. Мы с Людой ревели, как коровы. Глаза опухли. С уроков нас то и дело отпускали домой. Озорники и притворщики этим нахально пользовались и подтрунивали над нами. Мы плохо спали и обсуждали план, как попасть в Москву на похороны великого вождя. Но подружки выдали наши намерения, и воспитательница, строгая массивная женщина, провела с нами воспитательную беседу. Потом мы узнали, что было затоптано много народу в день похорон. От нас бы и мокрого места не осталось.  Тогда мы еще были довольно хилыми. А мне все снился один и тот же сон, будто я отдаю всю кровь и сердце родному Сталину — и он оживает. Прямо психоз какой-то. И это чувствовалось везде. В коридорах детдома и школы была тишина. Почему-то говорили вполголоса. В глазах таилась грусть. Настроение подавленное. Как дальше жить? Что будет с социалистическим лагерем? Почему-то мы думали, что может опять нагрянуть война... Но шли дни за днями, горе слабело. Кризис отступал. Долго еще мы не могли смириться со смертью Сталина, на которого возлагали все свои надежды...

Р.S. А что произошло с героинями этой маленькой повести?

Людмила Ивановна Редина стала отличной портнихой, закройщицей. Честно, с душой работала в ателье. И сейчас берет заказы на дом, пополняя семейный бюджет. Крутится, чтобы помочь детям и внукам, копит деньги на операции мужу и себе – глаза подводят, лекарства дорогие. Она красива и добродушна, как и раньше. На даче копается, не покладая рук. Заряжает оптимизмом окружающих. Регулярно отвечает на мои письма, иногда приезжает навестить. Волгоград — не ближний свет.

Автор этого произведения, ваш покорный слуга, после десятого класса пошла в сельскую школу ребятишек учить, кончила заочно педагогический институт и отдала 40 лет школе.

Вырастила с мужем, тоже учителем, двоих детей. Трое внуков уже довольно взрослые, умные, современные, упорно идут к своей цели. Не дала страна пропасть «осколкам войны», вывела в люди.

----------------------------------------------

Мне показалось интересным привести мысли Миры Соловьевой о Сталине. Сталин – фигура неоднозначная. Но его ни в коем случае нельзя рассматривать односторонне. Конечно, необъясним террор конца 30-х годов, хотя число его жертв любят сильно преувеличивать. Например, сгоряча пишут о миллионах сгинувших в лагерях. Если взять реальную статистику по открывшимся архивам НКВД, то приговоров с высшей мерой оказывается меньше одного миллиона. Хотя не спорю, - десять лет лагерей - это тоже не сахар. Но нельзя не согласиться с фразой, которую приписывают Уинстону Черчиллю: «Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой». Именно его план индустриализации страны позволил нам встретить Вторую Мировую во всеоружии. Даже работы по ракете-носителю «Восток», которая вывела в космос первый искусственный спутник и первого человека, были начаты ещё в бытность Сталина у руля страны. Ну и, конечно, социальная справедливость – отсутствие «космического» имущественного расслоения граждан.

На страничке «Хроника» в очерке «Последние из «могикан» (Девчонки из книжки - 2)» от 11.07.2009 г. я писал: «Среди детдомовцев было принято бегать. В смысле, убегать из детдома. Детей, бывало, переводили из одного интерната в другой. Попадая в незнакомую обстановку, новичок оказывался один на один с коллективом, где уже была выстроена своя иерархия, а «старожилы» воспринимали чужака как минимум настороженно, а чаще враждебно. В любом детском коллективе, где ребёнок оторван от родителей и не защищён ими (детдом, пионерлагерь, а позже и армия), проявляется закон стаи. Мальчики или девочки – никакой разницы. Это подтвердит любой психолог. Почти сразу же выделяется лидер, вокруг которого формируется окружение (свита). Эта группировка всегда находит «слабое звено» и начинает терзать его ради забавы, а также в назидание другим, - что может их ждать, если не подчинятся. Серая масса обычно благоразумно занимает позицию невмешательства. К сожалению, нечасто в коллективе оказывается лидер с гуманными и справедливыми принципами, достаточно сильный, чтобы опрокинуть ситуацию. Испытав стресс, ребёнок убегал из детдома. Поскольку родных не было, дети обычно бежали в свой «родной» детдом, откуда их перевели. Там было привычно, система координат и правил понятна. Некоторые бегали по нескольку раз».

Одна из бывших воспитанниц Ильятинского детдома, с которой мы подружились, отвергает описанное мной явление. Но мне-то оно хорошо знакомо. Детский коллектив, живущий в отрыве от родителей, которые могут защитить, вдали от дома, когда укрыться негде, когда вожатые, воспитатели не могут контролировать детей круглосуточно (пионерлагерь, детдом), напоминает стаю, где выживает сильный. И стая всегда находит самого слабого, кого сильный начинает «гнобить», а середнячки часто помогают ему, боясь сами оказаться на месте слабого. Этот же самый эффект проявлялся и в армии, где его называли «дедовщина». В этом отношении мне повезло. В нашей эскадрилье оказалось трое «правильных» ребят (мы дружим до сих пор), благодаря чему нам удавалось отбиваться от «дедов», а позже, на втором году службы, когда сами достигли этого «статуса», - мы не позволяли «дедам» из среднеазиатских республик, да и с «братской» Украины «гнобить» молодёжь. Из-за чего можно было услышать в свой адрес: «А ты что, камуныст, что ли?»

Так вот, повесть Миры Соловьевой, хлебнувшей горюшка в детстве, подтверждает мои слова – вспомните Главу II. «Испытания на прочность». Думаю, что она даже смягчила порядки в детприёмнике.