Не так давно мой старый знакомый удивил меня, рассказав, что в детстве, в начале 70-х, прочёл повесть Эдуарда Шима «Вода на камешках», в которой отрицательного героя звали Вильям Козлов! Услышанное сильно заинтересовало меня. Если Козловых в России хоть пруд пруди, то Вильямов - по пальцам пересчитать. Поэтому в то, что герой повести Эдуарда Шима случайно оказался тёзкой уже известного в то время детского писателя Вильяма Козлова, верится с трудом.

В Интернете текста повести найти не удалось, так что заказал книгу на букинистическом сайте и вскоре получил её. Книжка издана в 1970 году издательством «Детская литература». Действие повести происходит жарким летом в небольшом посёлке. Есть там и подростки, но всё же главный герой - семидесятилетний Степан Авдеич. В силу поднятых в повести психологических и нравственных проблем, я отнёс бы её скорее не к детской, а ко взрослой прозе: подросткам трудно понять заботы человека, «прибирающегося» за собой перед уходом из этой жизни.

Вот отрывки из повести:

 

«Душно июльскими ночами, невмоготу, и ещё – странны эти ночи, удивительны. Всё раньше начинает темнеть, сумерки ложатся быстро, густеют быстро. А к полночи небо светлеет, и до утра на этом светящемся небе резко и неподвижно видны мелкие звёзды… И с погодой что-то несуразное происходит. Третий год подряд стоят сухие зимы, крепко-морозные, жгучие, без ростепелей… А летом – с мая, с июня месяца – наваливается жара, дождей нету совершенно, воздух горяч, как в русской печке… Прежде времени деревья желтеют. И трава как поджаренная. И вода подземная опускается ниже, ниже, - сначала исчезает из прудов и болотинок, из ручейков мелких, потом из речек и озёр, потом из глубоких колодцев. Давно, давно дождей не было… Один действующий колодец остался в нашем конце посёлка – у Степана Авдеича Ряполова. По утрам бабы с вёдрами осаждают этот колодец; очередь выстраивается, и в маленьком палисаднике Степана Авдеича, заросшем одичалой полегшей малиной, и перед калиткой выстраивается очередь, на дороге… На небольшую ярмарку смахивает двор Степана Авдеича.

А сам он, хозяин двора, владелец дома, создатель единственного невысыхающего в округе колодца, сидит на высокой открытой терраске, на виду у всех страждущих баб. Рост у Степана Авдеича – под два метра. Лет Степану Авдеичу, говорят, под семьдесят… Работал буровым мастером.., жизнь была у него кочевая, круглый год ходил по лесам, полям, деревням… Совсем недавно, года три назад, что ли, Степан Авдеич ещё халтурки сшибал, если подвёртывались; можно видеть было, как возит он инструмент на тележке. Однажды вёз обсадные трубы, а поперёк дороги стоял «пикапчик» - «Москвич». К продавщице Марьяне нагрянули гости.., а машину бросили у ворот. Степан Авдеич постучал в окно:

- Отгоните машину, дайте проехать.

- Сейчас, - ответили гости. – Момент!

Степан Авдеич подождал. Ещё постучал разок.

-Да сейчас!! – закричали гости. - Приспичило тебе?! - голоса были непочтительные.

Степан Авдеич ещё подождал, выкурил цигарку. Затем поднял «Москвич» за поджатый обмаранный задок и осторожно спустил в кювет. Долго вытаскивали его утихшие гости. Прибегали подмогу просить.

Когда в чьём-нибудь хозяйстве идут ремонтные работы, люди непременно зовут Степана Авдеича. Чтоб приглядел и посоветовал. Он всё знает, всё умеет. Подскажет, как перебрать брюхатый гнилой сруб, как фундамент подвести, как от древесного жучка-шашеля избавиться…

 И сидит он сейчас, на своей высокой терраске, подобно старому медведю в зоопарке, - не обращает внимания на толпу, не реагирует никак. Он только что умылся, только что окатил водой взлохмаченную свою голову, шею и волосатую грудь и теперь босой, в расстегнутой до пупа рубахе, собирается завтракать. Он шваркает на стол миску с холодной вчерашней картошкой, пучок зелёного лука, выдранного вместе с корнями. Шваркает соль в консервной банке. Привычно шарит под столом, вынимает графинчик. Старинный литровый графин мутноват, стекло в мелких трещинках, оно словно бы затянулось изморозью с туманцем. А внутри, в злодейской влаге, светятся камешки. На чём только не настаивают водку… Степан Авдеич настаивает водку на камешках.

- Это для какой же пользы-то? - спросит, бывало, удивлённый сосед.

- Тебе не понять, - скажет кратко Степан Авдеич.

Степан Авдеич наливает себе полный гранёный стакан. Вровень с краями… Бабья ругань смолкает во дворе, бабы повернулись к терраске, замерли. Дружно провожают они взглядами стакан, плывущий к губам Степана Авдеича. Ужас в бабьих глазах. Тоска. И зависть… Зависть оттого проистекает, что ни один мужик в посёлке не умеет пить, как Степан Авдеич. Нагляделись бабы на пьющих своих муженьков, на перекошенные физии, на зажмуренные глаза, на трясущиеся руки, на ощеренные зубы, наслушались бабы застольного крякания, стонов, всхлипов...

Степан же Авдеич пьёт красиво. Вкусно пьёт. Будто не водку проклятущую, а газировку с сиропом. И когда подымается после из-за стола, ничего не заметно, ни в одном глазу… Нет, понятна всеобщая зависть. Потому что переводится нынче матёрый настоящий мужик, бабья надёжа и бабья опора… В молодости пил, бывало, пока глупость не выветрилась… Степан Авдеич слишком здоров был, чтобы страдать от какого-нибудь рядового похмелья; вдобавок его тешило, маслом по сердцу гладило, ежели собутыльники снопами обмолоченными лежат, обрушились в грязь, а он твёрд и ясен памятью, хоть на трибуну его выставляй…

Натянув кирзовые сапоги, заправив рубаху, Степан Авдеич сходит с крыльца… За железной дорогой, за шиферными крышами санатория, за маковками сосен.., торчит водонапорная башня. Люди привыкли к её виду, к её тяжёлому кирпичному цилиндру с жестяной тюбетейкой на темени… Люди также не представляют себе, что под этой башней уходит в землю труба толщиной с добрый сосновый ствол, и уходит глубоко.., на сорок с лишним метров уходит труба вниз и достигает наконец водяной жилы, тайной подземной реки, незримо и неслышно текущей в глубине… Скважину пробурил когда-то Степан Авдеич – давненько, годков этак сорок назад… В трёх соседних деревнях и в посёлке был тогда праздник. Чудо свершилось тогда: из колонок, вставших на деревенской улице, из их чугунных клювов самосильно вода побежала – только вёдра подставляй… В газете об этом писали. Митинг был. Качали Степана Авдеича взволнованные граждане… Была она первой его работой, первым творением рук. Камешек, поднятый буром с нижнего горизонта, антрацитово-чёрный камешек с ледяными прозрачными крапинками, Степан Авдеич взял на память. Потом таких камешков набралось много, полные пригоршни… Собирал их в графин, для ради смеха настаивал водку на камешках. Он втайне любил, чтобы ему удивлялись.

Водокачка обнесена забором, и тут, на её дворе, за сорок лет накопилось пропасть всякого хлама. Лопнувшие трубы валялись, битая фасонина, проволока. Когда Степан Авдеич бурил эту скважину, порвался у него стальной хомут, и Степан Авдеич его выбросил. Хомут до сих пор лежит под забором, но сквозь него берёзка проросла, поднялась и солидным деревом стала. И теперь не снять хомут голыми руками, и уже стволу тесно. Степан Авдеич вошёл внутрь башни. Сыро там было, прохладно и полутемно… Дежурил старик Горбунов… Он спросил у Горбунова, действует ли газосварочный аппарат, потом забрал его, вышел из башни. Принёс к берёзе баллоны, подтянул шланг с резаком.

- В хозяйстве, что ли, понадобился? - Горбунов показал на хомут.

- Нет, - ответил Степан Авдеич.

Он зажёг от папиросы горелку, подвернул вентили, и гудящее пламя сделалось почти бесцветным. На ржавом боку хомута возникло седое пятно, и от него побежали круги, а затем металл раскалился, заискрил, потёк фырчащими каплями, и за резаком потянулась рваная щель. Горбунов глядел недоумённо.

- Зачем режешь-то?

- Да так…

Степан Авдеич развалил хомут, горячие концы его зашипели, упав на траву. Обнажился берёзовый комель. На нём была розовая вмятина – совсем как на человеческом теле, когда снимаешь очень тугую повязку».

Сначала читателю непонятно, зачем Степан Авдеич делает это. Постепенно становится ясно, что подводит он итоги своей жизни и, пока еще не поздно, пытается исправить совершённые ошибки и нанесённые обиды, сделать добро природе и людям. Одна из тех, перед кем чувствует свою вину Степан Авдеич, - старуха Зинка.

«К станционному переезду брела старуха, согнувшись, подпираясь костыльком…

- Здравствуй, Зинка, - сказал Степан Авдеич.

Старуха не смогла распрямиться, она только голову повернула вбок и немного вверх и так – искоса – взглянула на Степана Авдеича. И внезапно старушечье лицо изменилось, преобразилось совершенно; сквозь морщины, сквозь провалы на щёках и седые волосики проглянуло другое лицо, живое и молодое.

- Здравствуй, Стёпа, - сказала она и засмеялась…

Сорок лет назад у них любовь началась. Степан Авдеич чувствовал, что их тянет друг к дружке… Впрочем, в те годы не одна Зинка сохла по Степану Авдеичу, и он, избалованный, дурашливый, не слишком-то дорожил привязанностями. Этого добра хватало, и ему казалось, что так всегда будет. Что ж, в общем-то он не ошибся. Подружка Зиночка отцвела, отгуляла, по всем статьям на пенсию вышла, а за Степаном Авдеичем всё ещё бегают кой-какие бабоньки… Ну и помучил же он её сорок-то годков… Мы всегда мучаем тех, кто нас любит, и чем сильнее любят, тем сильней мучаем. Сколько раз Степан Авдеич стучался в Зинкины двери, когда с женой ссорился, когда неприятности выпадали, когда горе верёвочкой завивал. А то и попросту, когда покуражиться хотелось… Он будто бы испытывал, до какого предела она сможет терпеть. Сколько вынесет. И не нашлось такого предела. Всё вынесла. Видела его всяким – пьяным и грязным, униженным и хвастливым, тоскующим и нагло-нахальным – и опять всё это внешнее отводила, отдёргивала, как занавеску, и что-то своё отыскивала, ей дорогое.

Степан Авдеич женился внезапно, наобум, как обычно это и бывает с дурашливыми да избалованными… Но когда видел Зинку, становилось жаль чего-то... А Зинка… замуж не вышла… Когда овдовел Степан Авдеич, могла Зинка навязаться, он бы не слишком упорствовал. Только не захотела… Лишь под конец жизни он стал понимать, что человеческое счастье не в том заключено, чтобы себе брать, а в том, чтобы отдавать кому-то; и не в том счастье, что тебя любят, а в том, что ты любишь. А Зинка, очевидно, давно понимала. Она счастлива была оттого, что любила сама, и пусть неразделённой оставалась любовь, безответной, неприятной, она всё-таки существовала, не кончалась, и была полнота в душе…

В последние годы она заведовала детским домом для подкидышей. По старинке, ещё с тридцатых годов, этих детдомовцев зовут подкидышами. Подкидывали когда-то на крылечко… Годочков сорок назад, вот здесь, в бывшем баронском имении, устраивали коммуну для беспризорников. Впоследствии знаменитой сделалась коммуна, книжки про неё были написаны… Могла Зинка в санаторий пойти, где должности богаче и наваристей, но вот прилепилась к подкидышам. И теперь, после того, как на пенсию проводили, всё равно ползает в детский дом ежедневно, как на службу. Он поглядывал на неё, похмыкивал, подтрунивал над нею, а сам чувствовал, как передаётся от Зинки мирное, устойчивое, незамутнённое спокойствие. У этой старухи никогда постоянного угла не было. И семьи не было. По всем житейским представлениям она несчастна, бедна и одинока. Но Степан Авдеич не знал другого человека, от которого шло бы вот такое спокойствие, и он подумал сейчас, что и ему-то, Степану Авдеичу, жилось легче оттого, что Зинка была рядом… И если бы жизнь скрутила, если бы очень худо пришлось, он бы, пожалуй, так и сделал – отправился бы за поддержкой к Зинке…

- Пойдём, я тебя провожу, - сказал он…

Они пошли от переезда той дорогой, по которой Степан Авдеич уже ходил утром. Миновали санаторий, школу, слева открылось небольшое поле…

- Ты иди, - сказал он Зинке, подведя её к воротам водокачки. – Я погожу тут…

Зинка, конечно же, покатила узнавать, отчего воду дают с перебоями. Не она первая идёт… Зинка выскочила из башни раззадоренная, румяная… Когда надо, Зинка умела воевать.

- Я ещё в поссовет пойду! – обернувшись, закричала она… - Так и знайте!

- Лучше в Совет Министров, - сказал Степан Авдеич…

Можно Зинкиной беде помочь: провертеть в детском доме скважину. Ерундовую хотя бы, мелкую – пройти метров шесть-семь до грунтовых вод, нацепить магазинный насосишко… Вполне хватит для огорода, для купания ребятишкам… Ещё год назад Степан Авдеич справился бы. Один бы провертел эту скважину.

Сейчас не может.

Кончились его подвиги…

Всю жизнь Степан Авдеич знал, что многое может и умеет. Знал, что многое на свете от него зависит. А теперь и сила ушла, пролилась сквозь пальцы, как вода, и возможности кончились. Невесело это сознавать… Ещё никому Степан Авдеич на здоровье не жаловался; все по-прежнему считают, что его, чёрта, оглоблей не перешибёшь. Никто не заподозрит, что от прежнего Степана Авдеича сохранилась одна видимость, одна оболочка, а внутри рушится всё, как в доме гнилом. Вон, чуток посидел на припёке, и в трезвой башке колокола звонят… Теперь Степан Авдеич может представить, каково это, когда сердце гремит и лопается по швам. Прежде-то невдомёк было… Назойливо, постоянно, прилипчиво думалось о том, что жизнь кончается. Словно бы в нём часы завели, щёлкает маятник, и видно, как стрелки бегут. Наяву видно, что денёчки отмерены, конец близко. От всей жизни остался куцый хвостик, огрызок, окурок на одну затяжку. Небогатая мысль, не шибко новая и хитрая, но когда подопрёт вплотную, примириться с ней трудно…

Всё реальней, всё отчётливей сознаёт Степан Авдеич, что осталось ему годочков пять, ну – шесть по крайности. А может, и этого не получишь… Откатятся вёсны одна за другой, зимы откатятся, повернётся неостановимое земное колесо – и твой черёд наступит. Амба. Вообразить не мог Степан Авдеич, что от этой мысли когда-нибудь жуть заберёт… Весь минувший год, когда застучали молоточки в затылок, когда надёжная машина забарахлила, заскрипела, разваливаясь, он прожил в окаянной тоске и маете… Он сидел и думал, на чём укрепиться ему. На что можно встать, на твёрдое. Помирать собрался, а рожь сей… Но коли сеять-то нечего?.. Работа, которую он любил, аукнулась; здоровье и силушка, которыми гордился, тоже тю-тю; семья распалась, сын погиб на войне, дружки поисчезали. Ни шиша, в общем-то, нету. И от жизни – огарочек… Было в стародавние времена царство небесное, так и его похерили, непрочное сооружение. Только нельзя же человеку – головой в тупик, в безысходность. Слабое утешеньице, что всплакнут по тебе живые и пирамидку поставят. Думай, Степан Авдеич. Размышляй, на что твёрдое можно встать. Ты сильный. Ты уверенный…

- Ты вот что, - сказал он Зинке.., - Завтра будь в детском доме. Приду скважину вертеть.

- Да зачем, Стёпа? – а у самой в голосе вдруг надежда проклюнулась, и радость, и облегчение. – Не надо, Стёпа!

- Сказал: сделаю».

Степану Авдеичу вызывается помочь добрый мальчишка Лёша, которого после перенесённого полиомиелита почти все окружающие считают странноватым, чудным.

«Бетонные столбы давно были привезены, лежали вдоль дороги. И провод был привезён – плетёный, толще бельевой верёвки. Солидно взялись ремонтировать электрическую сеть… За калиткой что-то громыхнуло, клацнуло железом. Лёша подумал, что монтёры приехали, побежал, второпях выскочил на дорогу… Монтёров за калиткой не было. Невдалеке стояла ручная тележка, нагруженная толстыми, помятыми трубами. Трубы рассыпались, и кто-то огромный, в шляпе, в негнущихся брезентовых рукавицах, наклонился над тележкой, увязывая её… - Лёша узнал Степана Авдеича…

- Привет, Леонид, - сказал Степан Авдеич, отдуваясь. – Ну-ка, подержи тут. Какому-то дьяволу понадобилось дорогу загородить… Хотел объехать, да всё и вывалил…

Поперёк проезжей части лежал бетонный столб. Видать, ночью ребята баловались – перекатили с обочины. Наверное, это Вильям Козлов с приятелями. Вильям Козлов ездит на мотоцикле и хвастает, что может любое препятствие взять. В общем-то верно: и канавы он переезжает, и по шпалам скачет, и по деревянной лестнице у платформы, и по кустам. Только треск раздаётся, да синий дым фукает… Вильям говорит, что мог бы по вертикальной стене гонять, как в цирке, но подходящей стены нету.

- Ну-кось, - скомандовал Степан Авдеич, - взяли!...

Скулы у Степана Авдеича затвердели. Руки напружинились. Куртка обтянула спину – вот-вот лопнет по шву. Бетонный столб качнулся, приподнялся, хрупнул под ним песок… И медленно, медленно лег столб на прежнее место. Не выдюжил Степан Авдеич. Не передвинул.

- Давайте, я ещё помогу, - предложил Лёша с готовностью…

Поддели ломом бетонную макушку. Подвинулся столб… Ещё поддели. Ещё подвинулся. Натужно, рывками перекатывался столб на обочину…

- А ты силён! – наполовину шутливо, наполовину серьёзно похвалил Степан Авдеич, когда столб наконец завалился в траву. – Я б тебя, Лёня, в помощники взял. Пойдёшь со мной?

- Конечно, пойду».

Слабоват стал Степан Авдеич, ничего не поделаешь. Даже с Алёшкой им вдвоём не справиться с работой. Помощь нужна. Хорошо, что нашлась ещё одна добрая душа - девчонка Наташка, в которую влюблён Лёша ещё со второго класса. Наташка готовится поступить в заводскую балетную студию, мечтает стать актрисой.

«Наталья вбежала внутрь почты, стала в очередь к окошечку… Актрисы действительно оказались совершенно новые, неизвестные. Длинная гармоника их фотографий, покачиваясь от сквозняка, висела в окне почты. Правда, актрисы почему-то были на одно лицо, чисто родные сестрицы. Но зато сняты по-разному. Одна держала в щепотке цветок. Другая раскинулась на тигровой шкуре, упершись локотком в полосатую звериную морду. Третья была неглиже: голые плечи, голые ручки на груди, и так всё обрезано, как будто внизу тоже платья нет… Наталья купила набор с актрисами и вышла из почты. Снаружи, у растворённого окна, торчали какие-то мальчишки. С ними был Вилька Козлов на своём знаменитом мотоцикле. Мальчишки с мерзкими ухмылками разглядывали актрис, качавшихся на сквозняке.

- Ну, а ты, Шустрик, какую бы взял? - спрашивал Вилька развязным тоном, как натуральный отрицательный герой.

- Эту, - ответствовал Шустрик, тыча пальцем.

- Ну и лопух, - сказал Вилька. – Вон какую надо, смотри! Видал, сколько у неё биомассы? А губу чувствуешь? Активная губа, вперёд торчит!..

- Ну, а эту бы взял? – спросил Вилька и вдруг показал прямо на Наталью, шагавшую мимо.

- Сам бери!.. – захохотал Шустрик. – Нужна мне инфекция!

- Ах, дурачок, ах, кретинчик, - сказал Вилька, толкнул свой мотоцикл и поехал рядом с Натальей, шаркая по земле подмётками, сминая колесом кусты на обочине. – Смотри, какие глазки у неё вертучие… Какие ножки…

Наталья всего ждала, только не этого. И она растерялась и повернулась к Вильке, словно проверяя, ей ли говорят, на неё ли смотрят… Он смотрел на неё… Поперек дороги валялся бетонный столб, Наталья подумала, что Вилька отстанет, не переедет, но он перекатил свой мотоцикл, перевалился через столб и снова оказался рядом…»

«Приятно было развязывать и раскладывать инструмент. Приятно было искать место для скважины, ходить по детдомовскому двору и глазом прицеливаться, и опять видеть то, чего другие не видят. Просвечивать, как рентгеном, плешивую, выбитую землю и жухлую траву под кустами, угадывая почвенные слои, водяные блюдца, сухие подземные хребтины. Почувствовать удачу в этих поисках. Всё приятно было. Исчезли страхи перед тяжкой, может, непосильной теперь физической работой, вроде силы прибавилось. Забыл Степан Авдеич и про кружение в голове и про ноющую спину забыл. Пусть всё вернётся потом, удвоится даже, сейчас неважно. Сейчас азарт захватил, долгожданные минутки настали, за которые платить не жаль…

Выкопали с Лёшей приямок, собрали штангу. И пошла стальная ложка вгрызаться в дымно пылящую, скрипучую глину всё глубже и глубже; старательного помощника Лёшу Степан Авдеич попросил вскарабкаться на штангу, встать ногами на ворот, и теперь не надо было давить вниз, только крути… Рвались, лопались в земле древесные корни, вздрагивала и скрежетала сталь, натыкаясь на мелкие камешки.

Господи боже мой, до чего же приятно! До чего же славно – крутить нагревшиеся ручки ворота, ощущая сопротивление земли, слышать запах металла, и смазки, и глины, вынутой с глубины…

Этого сильно не хватало Степану Авдеичу. Наверняка не маялся бы последние годы, гораздо меньше бы тосковал, если бы работа была… Человек вроде подземного родника, ему необходимо куда-то выливаться, куда-то выплёскивать себя… Вот и счастье-то человеческое, о котором люди гадают, состоит в том, чтоб свободно выплёскиваться. Отдавать себя. Вкладывать в дела, в заботы, в любовь или ненависть. Иного нету.

Всё глубже вгрызалась ложка в землю; когда наполнялась, Степан Авдеич вытаскивал её и вытряхивал грунт; разноцветные кучки появились на траве – седая кучка, белёсая, охряная, коричневая, красная, наконец влажный песок подняли с глубины. Тяжелей стало крутить.

Уже не повизгивание, не скрежет доносились из скважины, а сплошное глухое рычание; ворот дрожал и отталкивал руки. Ещё с метр надо пройти. Ещё б немного выдюжить. Наскрести немного силёнок.

Лёша, вертевшийся на штанге, как на карусели, очень переживал за Степана Авдеича, истинное мучение отражалось на его физиономии, когда Степан Авдеич, напрягаясь из последних сил, набычившись, с придыханием проворачивал рукояти.

И тут повезло, подоспела выручка. Явилась Наталья Горбунова, молодая красавица, покрутилась, насмешливо поглядывая на страдающего Лёшу, на взмокшего Степана Авдеича. Затем подошла и взялась за рукоятку. Степан Авдеич хотел было посадить её наверх, на Лёшино место.

- Ещё чего! – мгновенно покраснев, сердито сказала Наталья.

- Удобней будет.

- Не полезу!

- Отчего же?

- Да он в штанах. А я в юбке!

Вон что… В мини-юбке пришла, в современном наряде. Нельзя ей на верхотуру, неспособно…

- Ну, давай тут, - усмехнулся Степан Авдеич, - раз такие пироги.

А Наталья при всём том впряглась в работу с неожиданной силой. Крякнул Степан Авдеич, поразившись. Вдвое резвей завертелся ворот, ощутимо пошёл вглубь. Ручки у красавицы оказались недетские, они припаялись к железу, резко пропечатались на них жилы. Наталья работала так, как умеют, наверно, одни российские бабы – неустанно, ровно и терпеливо. Как заведённая…

Покрепче налегал на ворот Степан Авдеич, чтобы чуток опередить Наталью, облегчить её сторону… Об одном сожалел только, что нету рядом Зинки, что не видит она его… Не пришла почему-то, старая. Может, не поверила, что на самом деле явится Степан Авдеич вертеть скважину. Пожалуй, впервой подумалось ему, что никогда Зинка не заговаривала о смерти. При всех болезнях и сердечных атаках…

До середины дня трудились благополучно, без помех; добурились до мокрых песков, опустили вниз колонну обсадных труб. Поменяли инструмент. Наступила самая тонкая, самая ответственная часть работы.

Наталья Горбунова больше не могла подсоблять, отпросилась домой. Степан Авдеич её не удерживал, посчитал, что самое тяжёлое позади. И ошибся.

Оно только поджидало ещё, самое тяжёлое-то…

Мокрый песок вычерпывают из скважины желонкой – массивным металлическим стаканом. Этот стакан нельзя опускать слишком глубоко, надо зачерпывать песок сверху, будто пенки снимаешь, чутко, бережно. Иначе засосёт.

Страшная хватка у разжиженного песка, у этой чавкающей зыби, у этой дрягвы, обманчиво-мягко затаившейся в глубине. Будто бы щучьей пастью цапнет за инструмент, мгновенно начнёт утягивать, засасывать, и уже не выдернешь. Хоть тягач прицепляй. Иногда железная штанга лопается, подобно верёвке гнилой, а инструмент всё равно остаётся в скважине, заглоченный намертво.

Может, рука дёрнулась у Степана Авдеича. Или внимание отвлеклось на миг. Или заморился, выдохся попросту. Но там, в глубине, жадно чавкнуло, захлёбываясь; почуял Степан Авдеич рывок вниз. Мгновенно понял опасность… А сил, чтобы выдернуть желонку – столь же мгновенно выдернуть, - не хватило. Он ощущал, как её засасывает.

Она твердеет, каменеет в руках. Через секунду ничего не поправишь. Инструмент пропал, скважина загублена, работа насмарку.

Неимоверным усилием, нараставшим медленно, мучительно медленно, еле-еле, он потянул кверху рукоятки… До рези в глазах, до слепоты и удушья тянул… тянул… Всё исчезло, ничего не осталось в нём, кроме глыбы мускулов, пронизанных болью и механической дрожью… И там, внизу, трясина осталась, которую он перемогал… пересиливал… Спустя годы, спустя вечность железо в руках подалось чуть-чуть, в глубине затрещало, будто рвали клеёнку, - штанга пошла вверх и выдернулась.

Тычась слепыми руками, Степан Авдеич закрепил её на ключе, повалился наземь, всхрапывая, мыча сквозь зубы. Приходил в себя так, как будто из омута выплывал, едва отхлынула немота, глухота, удушье…

Напуганный Лёша Карасёв принёс воду в фуражке, облил Степану Авдеичу лицо. Жмурился Лёша от ужаса и сострадания.

- Нич-чего… - прохрипел Степан Авдеич сквозь кашель и спазмы. – Нич-чего!.. Держись, Лёха!.. Победили!.. Так её!..

Лёша заговорил, заторопился обрадовано:

- В следующий раз – вместе! Надо вместе! И ещё людей позовём!

- Нет уж, - продышавшись, сказал Степан Авдеич. – Следующего раза не будет… Шалишь.

Вторично такую победу не одержишь. Сейчас повезло, да и только. Пёс его знает, как ухитрился вырвать. Случайность. А вторично не подвалит удача, не надейся… Надобно что-то выдумать. Обезопасить как-то.

- Леонид, - сказал Степан Авдеич, - у меня в дому, на терраске, инструмент положен. Там есть струбцинки. Такие железные скобочки… - На пальцах Степан Авдеич показал, какие скобочки.

- Я их видел. Красные, да?

- Ну, молодец. Сбегай, приволоки пару штук. Мы их навинтим для безопасности.

- Хорошо, я сейчас.

- Дуй, Леонид, на второй космической…

Лёша надвинул плотнее фуражечку и умчался, с места взял вторую космическую. А Степан Авдеич так и не поднялся с травы, лежал, навалясь затылком на влажную кучу песка, ещё сохранившую подземный холодок.

Только сейчас доходило до Степана Авдеича, что он выиграл борьбу. И не только борьбу с этой песчаной зыбью. Нечто большее выиграл. Поутру на дороге, когда не смог бетонный столб передвинуть, опять обуяли тоска и безнадёжность. Едва вспять не повернул, едва не бросил всю затею… А теперь лежит, обессиленный, с зашедшимся сердцем, но верит, что сделает работу до конца. Выдюжит. И в душе от простого этого сознания журавлиные трубы поют».

«Детдомовскую братию повели на обед, слышно было, как в летней дощатой столовой загомонили, забрякали ложками о тарелки. «Приди сейчас Зинка, - подумал Степан Авдеич, - тоже бы погнала обедать. И бутылку минеральной выставила бы… Для ради шуточки»…

- Степан Авдеич, идёмте, мы вас покормить хотим, - сказала Лида, подойдя неслышно.

- Не хочу, - отказался он машинально, не подымаясь с травы.

- Как же без обеда-то?

- Да так вот… Ухайдакался. Может, после, вечерком. Окончание работы отпразднуем.

- А поварихи борща наварили, специально… Зинаида Егоровна предупредила, что вы работать будете. И весь наш коллектив приготовился.

- Эва, - сказал Степан Авдеич. – А оркестр где? Почему без оркестра встречали? Кстати, сама-то Зинаида Егоровна куда подевалась?

- Нездоровится ей. Заглянула утром, предупредила и ушла.

- А чего с ней, не знаешь?

- Ведь она не говорит. Не любит этого… Послушайте, Степан Авдеич, скоро у моих ребят мёртвый час, и я вам помогать приду. Не возражаете?..

- Ну вот, - сказал Степан Авдеич. – А я напарника искал…

- Осенью бурили в Меньшеве, так четверо мужиков было. А вы один хотите? Всё хвалитесь?

- Точно, - кивнул Степан Авдеич. – Это ты верно подметила. Глаз – ватерпас…

Он приподнялся с травы, мельком глянул на скважину. И вдруг замолчал.

Что-то было не так. В первую секунду Степан Авдеич не разобрался, не разглядел ещё, только почувствовал: дело неладно.

Штанга осела вниз.

Когда он выдернул её полчаса назад и защемил ключом, она торчала высоко над кустами, похожая со своей перекладиной на телевизионную антенну. А теперь опустилась вниз. Едва высовывается из-за кустов. Наверное, он слабо защемил ключом. Тыкался непослушными руками и не проверил, не закрепил как следует. Под собственной тяжестью штанга осела, сползла, и там, на шестиметровой глубине, снова плюхнулась желонкой в зыбучий песок.

Вполне возможно, что уже полчаса её засасывает. Намертво взяло.

Он сидел, смотрел тупо на железные перекладины, на рукавицу, сброшенную впопыхах и повисшую на ключе…

- Так я скоро прибегу, - сказала Лида.

Он не ответил. Сидел, смотрел. Даже отчаяния не было. Какой-то равнодушный, мёртвый сквозняк прошёл сквозь него и выдул мысли, переживания.

Пускай засосало не полчаса назад, а пять минут назад. Всё равно желонку не вырвешь. И нету никаких приспособлений. Лебёдки простенькой нету. Можно вывинтить штангу, оставив инструмент в песке – пусть подавится эта прорва. Но запасной желонки нет, ни у кого не достанешь теперь, никто не пользуется старинным ручным инструментом. И, самое главное, не начнёшь бурить заново. Пороху не хватит.

Он встал, надел шляпу свою, рукавицы. Долго перещупывал, перебирал оставшиеся на тележке трубы. Взял одну, покрепче, чтоб сделать из неё рычаг. Взял металлический трос.

Было совершенно безнадёжно вытягивать рычагом.

Он подошёл к скважине и стал привязывать рычаг…»

«У въезда в посёлок висит на столбе необычный плакат. На нём нарисован мотоциклист, накренившийся в бешеном вираже; из-под заднего колеса летит пыль и что-то вроде длинных светящихся искр, будто из-под точила. А на заднем сиденье, обняв мотоциклиста за шею, возвышается зловещий призрак. Он весь прозрачен, словно выписан тоненькими струйками дыма, у него суставчатые костлявые руки, зубастый ощеренный череп с пустыми глазницами, на плечо вздёрнута острая железная коса. Надпись внизу поясняет: «Спутник лихача!»

Когда-то давно Лёша подозревал, что на этом плакате изображён Вильям Козлов. У Вильяма такой же шлем, будто половинка гигантского яйца, и Вильям закладывает такие же сумасшедшие виражи. Единственно неподходящим был призрак. Не катает Вильям Козлов подобных пассажиров. На заднем сиденье чаще всего трясутся поселковые девчонки, отнюдь не прозрачные и не костлявые; они визжат и охлопывают руками вздувающиеся платья…

Сейчас Лёша, торопясь в посёлок, равнодушно миновал зловещий плакат, уже несколько поблёкший, выцветший от солнца и засиженный воробьями. Лёша очень старательно бежал, не сбавлял вторую космическую скорость. Слишком важным было у него поручение. Застопорилась работа, и Степан Авдеич бездействует, дожидаясь Лёшу.

Внезапно сзади накатили треск и лязгающий грохот; наклоняясь на повороте, вынесся на дорогу мотоцикл Вильяма Козлова. За белой скорлупой шлема вспыхнули, блеснули рыжие волосы. Прижавшись к Вильяму, сидела на кожаной неудобной подушечке Наталья. Она не визжала, не охлопывала платья, но была на себя не похожа. Какая-то покорная, съёжившаяся, маленькая… И мотоцикл, пролязгавший мимо, и эта покорная поза Натальи неизвестно почему напомнили Лёше глупый придорожный плакат. Меньше всех иных девчонок смахивала Наталья на призрак, но плакат вспомнился, и что-то нехорошее, недоброе отчётливо в нём прочиталось. Видимо, Лёша встревожился за Наталью. Не за то, что могла она расшибиться, угодить в аварию. А за то, что была не похожа на себя, как будто целиком сейчас зависела от Вильяма и подчинялась этой зависимости. Что-то неестественное было в таком подчинении. Опасное. Не может, не должна Наталья подчиняться!

Беспокоясь, Лёша ещё прибавил ходу, добежал до окраинной Парковой улицы, где пестрел разномастными кирпичами недостроенный Натальин дом.

Они стояли рядышком у калитки. Наталья прислонилась к забору, опустив руки, покорная, приниженная. Вилька Козлов ей что-то наговаривал, потом обнял за плечо. Она неуверенно отодвинулась. Он опять обнял и притиснул; Наталья отбивалась вялыми, неверными движениями, как пьяная.

Подбежав к ним, Лёша ещё сильней поразился тому выражению беззащитности, что было сейчас у Натальи. И она как будто не Лёшу увидела, того самого Лёшу, с которым час назад работала вместе и шутила, - она как будто чужого человека увидела. Испуг прочитался в застекленевших её зрачках.

- Перестань… - просительным, слабым голосом повторяла она Вильке. – Перестань, не надо же…

- Ты зачем пристаёшь?! – выкрикнул Лёша на бегу. – Не трогай её! Тебе говорят, не трогай!

Вилька неспешно повернул шлем с пустыми очками на лбу.

- О-о, вон кто явился… Жених, если не ошибаюсь?

Наталья дёрнулась, как от занозы. Хотела заговорить, но только прошипела что-то невнятно, боком протиснулась в калитку и прошла, заторопилась к дому тяжёлой, совсем не балетной походкой.

- Жених, стало быть… - протянул Вильям, с привычной, небрежной уверенностью осёдлывая мотоцикл. – Же-ни-шок… А по ком звонит колокол, знаешь?

Лёше противно было с ним говорить и смотреть противно, как он усаживается на лоснящееся скрипучее седло, как ёрзает, примащиваясь плотнее. Лёша перескочил канаву и быстро пошёл прочь, скорее прочь, чтоб оказаться подальше от этого человека.

И прежде Лёша частенько натыкался на противоречия, на всякие неразрешимые загадки. Жизнь была не такая, как ему представлялось. Но прежде было легко, все неразрешимые загадки Лёша отодвигал в сторону, отбрасывал, забывал про них. Все дети так поступают. Жизнь от этого не делается лучше, но детям ничего больше не надо. А в последние дни Лёша отчего-то не может поступать, как прежде. Не спасает счастливая детская бездумность. Загадки встречаются всё чаще, и Лёша прямо-таки ударяется о них. Он чувствует, что надо в них разобраться. Надо решить их. Отступить нельзя, обойти невозможно; появилась какая-то непреклонная, жестокая необходимость…

Вот сейчас: что с Натальей случилось? Он подсознательно угадывает, что случилось недоброе, опасное. Но не может понять, откуда опасность, в чём она, как помочь Наталье. Он попробовал заступиться, и ничего не вышло. Наталья лишь разозлилась. Почему-то ей совестно стало, когда он подбежал. И почему Вильям Козлов сделался Лёше так отвратителен? Так ненавистен? Лёша сознаёт, что это какие-то взрослые, очень сильные чувства. Но неужели все взрослые чувства слепые?

Он поднялся на терраску к Степану Авдеичу, разыскал красные струбцинки. На голом столе мутно поблескивал наполовину пустой графин, разноцветные камешки в нём пестрели. Лёше было известно, что налито в графин. Он видел, как пьёт Степан Авдеич и другие тоже. Взрослые пьют, но безжалостно и брезгливо относятся к пьяным. Лёша ещё не умел ни того, ни другого. Пьяных людей он жалел, они казались ему больными. Встретив где-нибудь валяющегося пьяного, Лёша помогал ему, тащил к дому…

Теперь Лёша заметил графин, шагнул к нему. Внезапно сделалось жарко, страшно, дыхание прервалось и зачастило. Может, не зря это делают взрослые? Может, легче станет и понятней и хоть одна загадка раскроется?

Необходимо, необходимо узнать. Сейчас же.

Лёша исподтишка оглянулся, не заметят ли бабы, стоящие у колодца, схватил тепловатый скользкий графин, налил почти половину стакана. С решимостью, злобой поднял его, поднёс ко рту. И торопливо глотнул, чтобы не успеть напугаться.

В стакане была вода.

Самая обычная вода. Без привкуса и запаха. Лёша прихлебнул ещё, проверяя на всякий случай, - нет, простая вода была в стакане. Ещё одна нелепость… Ещё одна загадка… Да что же в конце концов твориться с этими взрослыми?

Лёша припомнил, как лихо и красиво пил Степан Авдеич, у всех на виду, вот здесь, на терраске, и как люди ему завидовали. А он пил колодезную воду. Притворялся. Для чего притворялся? Для чего играл, как малолетний, с этим дурацким графином и камешками?..

Лёша поставил графин на прежнее место, чтоб ничего не было заметно, запер терраску и пошёл, размахивая красными струбцинками, обратно к детскому дому.

На Парковой улице всё ещё стоял мотоцикл. Когда осталось до него несколько метров, Вильям Козлов шевельнулся на сиденье, привстал и легонько толкнулся ногами. С выключенным мотором, неестественно тихо, беззвучно, мотоцикл поплыл навстречу Лёше и затем повернулся мягко, заслонив дорогу».

«Наталья пролезла в шалаш, села на дощечку, заменявшую стул… Сюда, в шалаш, Наталья приходила плакать. Никто на целом свете не знает, что Наталья иногда плачет, как все обыкновенные люди… Порой бывает невмоготу, не спасает боевой характер… Надобно выплакаться. Поскулить беззащитно, по-девчоночьи.

Наталья упёрлась локтем в ящик, положила голову в ладони. Защипало глаза, сами собой потекли слёзы. Наталья плакала обо всём сразу. О том, что произошло у неё с Вилькой Козловым. Не смогла отказаться, когда подрулил нахальный Вильям на мотоцикле, когда начал говорить комплименты – пошлые, наглые, но почему-то приятные… И обнять себя позволила. А ведь это жутко, так жутко… Ничего не боялась прежде, а этого боится. Аж цепенеет вся… Плакала Наталья о том, что всё больше и больше забот наваливается. Без матери очень худо. Всё домашнее хозяйство держится на Наталье, подрастают сестрёнки, надо за ними следить, воспитывать. Вдобавок война с дедом, ссоры с отцом. Школьное учение. Балетная студия. И окаянный этот Вильям в придачу – вдруг не отвяжется, паразит. Закружит совсем голову… Плакала Наталья о том, что не перестаёт в доме взвизгивать и рычать гармонь. Шибко разгулялся отец…

Ну, ладно. Понюнилась, хватит, пора и честь знать. Сестрёнки неизвестно где ошиваются, обедать давно пора, дела не терпят. Сегодня весь распорядок порушился. Нельзя, подруга! Вставай, борись…

Наталья выбралась наружу. Потёрла щёки, устраняя следы горючих слёзынек. Сделала приседание. Вдох, выдох. За штакетником, на дороге, мелькнуло белое что-то… Мамоньки, шлем Вильки Козлова! Не уехал, проклятущий. Стережёт. Прячется в засаде, как ястреб; понимает, что не способна Наталья сопротивляться…

Мамоньки, караул…

Опять, опять охватывает столбняк, безволие, сладкая апатия, тянет к нему, ироду нахальному, тянет, будто вниз головой с плотины… Что ж с ней такое? Что это делается, люди?! Рычит в доме, визжит и взлаивает гармонь, и не слышит её Наталья; облака текут вечерние, сосны качаются, не видит их Наталья. Время идёт. Не замечает его Наталья. И не стряхнуть, не сбросить с себя наваждение, горячий, ненасытный дурман…

В пролёте ветвей, будто в конце длинного коридора, видит Наталья чёрно-блистающий мотоцикл, рубашечку клетчатую и шлем Вильки Козлова. Кто-то приближается к Вильке. Неуверенно приближается. Это чудак Лёша Карасёв, вот кто… Бывший жених, смешное, беззащитное существо. Натальино детство. Хотел сегодня заступиться, подбежал, заволновался. И помешал Наталье. Помешал, потому что совсем не желала она расставаться с Вилькой, прекрасно было стоять, обмирая от неизведанной жути, чувствовать влажную грязную руку на плечах…

Вильям Лёшу окликнул. Тот послушно и тихо отвечает. Головой замотал. Вильям не спеша дотянулся рукой до Лёшиной пограничной фуражки, щелчком её сшиб. Ухватился за Лёшины волосы и рванул вниз, коротко, хрястко ударил Лёшиным лицом о своё колено.

Изумлённый детский вскрик донесло до Натальи.

Она невольно и протяжно охнула, прикусив губу. Она не поняла ещё, только вся ощутила удар. Будто её ударили.

Лёша закачался, но встал, откинувшись. На лице ничего не заметно, бледное лицо, как пятно. И вдруг двинулся на Вильяма. Опять протянулась рука, удар, и Лёша упал.

И вновь будто слабый вскрик услышала Наталья. И это было непереносимей, пронзительней всего. Наталью саму били в детстве и теперь; она помнила, что это такое, и не могла выдержать, когда били других, маленьких. Она кидалась под руку, если отец замахивался на сестрёнок. Она себя подставляла, и это было легче.

Ничего не сознавая больше, метнулась она к дороге.

Лёша вновь поднимался, лицо искажённое, в размазанных полосах крови. Упрямо, упорно двинулся к Вильяму. Он всхлипывал и трясся, боль и страдание рвались из него, кричали, но глаза смотрели на Вильяма со взрослой прицельной ненавистью. Было понятно, что он поднимется ещё, ещё, и нельзя его останавливать».

«В потёмках, вечером поздним добурили скважину. Добили безнадёжное, неисполнимое, отчаянное дело. Как – не упомнит Степан Авдеич. Связно не расскажет… Вместе с Лидой рвали, тащили рычагом штангу; приехал детдомовский шофёр, тоже дёргал; истопника (хмельного) принудили помогать. Бабка за дедку, внучка за бабку – едва ли не полным коллективом детдома вытягивали завязший инструмент. Стервенели, ругались, ухали, как бурлаки.

Хвост выволокли, нос завязнул. Вдруг на полметра провалились в песчаное хлёбово восьмидюймовые обсадные трубы. Опять вытаскивай под «Дубинушку»…

Неизвестно, справился бы с такой скважиной Степан Авдеич в одиночку. Даже в самые лучшие времена. Бывает, встречаются под землёю сюрпризы, которых не предусмотришь. Фокусы разные и ловушки. Внезапно упрётся ложка на последних метрах в гранитный валун – накось, выкуси.

Или досверлишься до каверны, невидимой пещеры, пустоты в земном брюхе, - срывается штанга, обламывает хомуты, крепления, с гулом рушится вниз... Может, он и профессию-то собственную любил оттого, что она дремать не позволя­ла. Работаешь - будто в драку ввязался.

Уже при луне, волчьем солнышке, подтянули временную проводку, навернули насос. Выключатель цвиркнул.

Густая, наподобие масла, фырча, выстрелила из патруб­ка тёмная струя. Помаленьку начала выцветать. Пошла глинистая, табачная, жёлтая с мутью. И вот - чисто-стек­лянная, с ледяными пузырями воздуха. Кончено. Баста.

Лилась наземь, посверкивая, затопляя взрытую ногами площадку, раскиданный инструмент. В холодной жиже стояли все, мокрые. Кричать сил не нашлось. Тихо любо­вались. Только фырчала стеклянная струя, плевалась брыз­гами, да жужжал голодным шмелём насос…

Была радость, могущество которой он уже забыл почти.

Эх, напрасно Зинка не пришла. Что-то поняла бы, по­чувствовала, порадовалась вместе. У неё свои бывали радос­ти, пускай получше, но его настоящей радости Зинка не видела.

Кто-то приволок ведро, подставили под струю, засекли время. Хлынуло через край на пятнадцатой секунде. Щедро лупит вода. Вполне хватит её, воды, на все здешние нужды. Не волнуйся больше, Зинаида Егоровна.

Жаль, не пришла. Ты этого не видела никогда. Не виде­ла, как выстреливает грязная рваная струя и светлеет, очи­щаясь. И хлещет наземь, и никто не спешит подставить по­судины, чтоб даром не пропадала. Стоят, наглядеться не могут. Можно в тысячный раз смотреть. Можно в последний раз смотреть - и радоваться.

Плутает подземная вода по невидимым руслам, перели­вается по камешкам, течёт из одной жилы в другую, третью, пока наконец не отыщет родник и не выбьется наружу.

Или пока не откроют ей дорогу, не вытащат руками на белый свет…

Бросил Степан Авдеич в детдомовских кустах и тележку, и трубы, и драгоценный свой инструмент в придачу. Ничего складывать не стал. Когда выключили насос, когда помощ­ники распрощались и разбрелись, присел Степан Авдеич на траву, да и почуял - шевельнуться не способен.

Терпеливо Лида ждала, покуда он развинченные свои кости собирал помаленьку, приводил к слабенькому послу­шанию. Затянулась эта процедура. Затянулась.

Потом, опершись на плечо Лиды, поплёлся бесчувствен­но, как в тумане поплыл, едва угадывая окрестности. Дол­гой, нескончаемой была дорога, будто к приятелю на Кам­чатку.

Где-то, не помнит где, поменял руку на Лидином пле­че, и вдруг угловатое, плотное, как жёлудь, выскользнуло из пальцев. Камешек. Машинально сжимал его в ладони, ока­зывается. Не забыл. Из нижнего слоя дрягвы извлечён, по­чти с донышка скважины. Бесформенный, дрянной камешек, вроде свиного хрящика. Дороже алмаза камешек... Надо поднять его с дороги, хоть это мучительно... Нельзя ему по­теряться. Вот он, щелкун. Поворачивается в ладони, будто живой, колется, хочет устроиться поудобней.

Не шебаршись. Скоро попадешь в неплохую компанию...

Земля, как и Степан Авдеич, измучилась за день. Досуха прокалённый воздух замер недвижимо, сморились деревья. Дубы в старинной аллее, те самые дубы, стоят с листьями, скрученными в трубочки. А все-таки переживут. И эту за­суху переживут, и морозобоины, и всё, что ни выпадет. «Куда ж нам деться, переживём», - говорила Зинка.

Всё кругом кажется пепельным, словно пыль на дороге. А может, все покрыто пылью. Окна с телевизионным сире­невым отблеском гаснут в домах. Сменяются на дороге за­пахи - застойные, налитые озерцами; то сеном раструшен­ным донесет, то дёгтем с толевой крыши.

Жаль, не пришла Зинаида Егоровна. Случилось с тобой что-нибудь? Неужто свалилась опять?..

Когда-то он спрашивал себя, на чём укрепиться можно, если до смерти недалеко. Вот на этом укрепиться можно. На вере. Ты веришь в кого-то, и в тебя верят. Тогда всё ис­чезает ненужное, остаются твои обязанности. Остаётся не­обходимость жить. И если понадобится сделать что-то для других, ты и смерть отодвинешь на время…

Простились на повороте к его дому. Лида взглянула, как всегда, просияла глазами. Вдруг засмеялась:

- Где-то музыка, слышите? И поют... Наверно, свадьбу играют у Легошиных в проезде...

Он прислушался: за домами, за плакучим вишеньем, за соснами раздавались высокие женские голоса, отзывались мужские глухо, и безостановочно трубил, клокотал малино­вый баян.

- Ах, кабы ноги ходили, - сказал он, - как бы я спля­сал, Лидка!»

«Не с дороги, не с переулка, даже не со двора, - уже войдя на терраску, сквозь её стекла заметил Степан Авдеич странноватые, задранные вкось и вверх снопы света. Какая- то машина застряла па перекрестке и фары не выключила. Врубалась во тьму, как прожекторами, не жалея аккумуля­торов. К продавщице Марьяне гости свалились, что ли?

Он спустился вниз - наполнить холодной водой графин. Напился. Вспомнил о камешке, вынул из кармана, протолк­нул его, угловатого, в тесное горлышко. Посидел, встряхи­вая графин, как погремушку.

Новый камешек пропал, затерялся среди полосатых и крапчатых, круглых и ребристых. До чего же много их на­копилось... Что ж, графин полон, добавлять незачем, креп­чайших градусов получается теперь настойка.

Машина всё светила на дороге. Он прижмурился и раз­личил ещё один робкий огонёк, стрельчато-синий. Немного выше и позади белых клубящихся снопов.

Синяя лампадка мигала на крыше автомобиля. Такие лампадки на милицейских машинах. И на легковых «скорой помощи». Степан Авдеич выбрался за калитку, двинулся к перекрёстку, вглядываясь, навесивши ладонь козырьком. Подходил ближе, и всё уверенней подозревал, что застряла «скорая помощь». Он побежал, не вытерпев.

Неловко перекосившись, прогнувшись, сидя задним ко­лесом в кювете, замер на углу «пикап» с лампадкой на кры­ше и санитарными крестами по бокам.

На дороге, перед бампером машины, валялся бетонный столб. Тот же, что утром. Слепили, мокро сияли фарфоро­вые изоляторы. Цемент искрился на гранях.

Машина, очевидно, пыталась объехать столб, как поутру это пытался сделать Степан Авдеич. Тоже не вышло. Шо­фёр, опустившись на карачки, подсовывал под столб корот­кую монтировку. Других приспособлений, вероятно, не бы­ло. И откуда они возьмутся в «скорой-то помощи».

- Куда вызов? - спросил Степан Авдеич и схватился за крючья изоляторов. Впрочем, лишне было спрашивать. Он и машину-то приметил потому, что думал про Зинку, и побе­жал к машине, уже предчувствуя.

Шофёр ответил. Адрес был Зинкин.

- Взяли!..

На изоляторах, на ржавой их нарезке торчат какие-то заусенцы, зазубрины, и страшно руку сжимать — распорет. Второй раз уже не ухватишься.

- Ну, давай. Взяли!..

- Ломик бы! - страдальчески выдохнул шофёр. - Трубу принеси, папаша... Так не сдвинем!

Ломик и трубы в детском доме лежат. Вместе с рукави­цами. Подгадал оставить, мастер, нарочно такой дурости не отмочишь... По соседям стучаться - полночи потратишь. Небось поголовно соседи гулять отправились на свадьбу. Мужики-то, без сомнения, поголовно.

- Еще взяли!.. О-о-хыть!..

Шофёр молоденький. Из вечерних студентов, что книж­ки долбят за рулем. В кармане самописка прищемлена. Дол­говязый, неуклюжий, напоминает Лешу Карасёва. Сильна подмога, несказанно тебе везёт, Степан Авдеич.

Он поднял макушку столба, отодрал от дороги, последним рывком сбросил в кювет. На пальцах кровь. И ржавчи­на. Какие-то лоскутья мокрые.

- Поехали. Я с тобой.

Цокнули дверцы. Стартёр. Газ. Натужно выскреблись на дорогу, выправились, рванули. Вишнёвые листья хлещут по стенкам и свистят.

- Докторша там?

- Сразу побежала. Я тоже хотел, с носилками. Да как машину бросить, замок дверной отказывает. Сменщик не чи­нит, а я в ночную...

Толкнуло так, что Степан Авдеич клюнул всем тулови­щем, едва не в стекло головой. Впереди еще столб валялся поперёк дороги. И дальше, под тусклым фонарём, залеплен­ным мошкарой, еще столб.

- Кто же это у вас хулиганит, папаша?.. Смотрите-ка, везде накидали. Вот сволочи!

- Пойдем с носилками.

- Не могу, папаша, честное слово! Да, может, и нельзя на носилках-то, бывает, что нельзя... Я навидался.

- Тогда взяли.

Шофёр отчаялся, он уже не верил, что удастся проехать; только для виду обнял столб. Ждёт, что Степан Авдеич то­же плюнет и откажется. Рукам больно. До костей рвут за­усенцы. Ах, недотёпа старый, скинь рубаху, скинь майку, обверни крючья... Не дотумкался?

Он снимает рубаху и видит на дороге двоих. Парень с девкой бредут, обнявшись. Наверняка со свадьбы; это не по­мощники. Не выручат. Он наклоняется, обвязывая крючья, и не сразу слышит, что его окликают.

Горбунова Наталья стоит перед ним и Лёша Карасёв, с забинтованной головой, с одним открытым глазом.

Они спрашивают что-то, и он говорит про Зинку. Почти бессознательно говорит, а они понимают всё-таки. Наталья вцепляется в крючья, Лёша рядом.

- Не смей! - кричит Наталья. - Степан Авдеич, ему нельзя, я его домой веду!..

Но Лёша вскрикивает сердито и не отступается.

...Их было штук пять, столбов. Степан Авдеич не считал, только сообразил, что не два, не три, а больше. У последне­го столба - вон там, под фонарями, свободная дорога, и от­крылся уже проулок, ведущий к Зинкиному дому, - Степан Авдеич не поднялся из кювета, не смог, толкнул шофёра в спину, к машине: давай, жми... Ну, давай же, давай!

Мотая подолом дыма, ушла «скорая помощь», и он видел ещё, как она, занесясь, вильнула в проулок».

«Гуляют свадьбу в посёлке. По заведённому порядку, празднуют с пятницы на субботу - всю ночь, в субботу - вечером, в воскресенье - днём. Гостей несчётное множест­во; вся родня тут с жениховской стороны, с невестиной; собраны все городские и деревенские знакомые, все соседи наличествуют…

Черно в палисаднике от парадных костюмчиков, рдеют в петлицах гвоздики, живые и бумажные. Бело и цветно на крылечке, где невеста с подружками, где матери всхлипы­вают в платочки и обнимаются…

Столы на двор вынесены, а всё равно тесно. То и дело выплёскивается свадьба на улицу. Тут баян голосит-стреко­чет, а на другой стороне гитары собрали свой круг, и пляшут гости под любую музыку, на выбор, взвизгивают, ухают, жарят каблуками.

- Жги-и-и!..

За полночь пришел к отцу жениха нелюдимый гражда­нин, пенсионер Забелкин. Странный человек такой, никогда на свадьбах не пляшет, веселья чурается. Присел к столу, засмущался. Не выпил предложенного.

- Утихомириться бы немного... - забормотал. - Тут, в доме наискосок, несчастье. Женщина помирает... Вроде не­ловко, а? Придержать бы пляску-то...

- Кто помирает?

- Да Плескова Зинаида Егоровна.

- Вона что-о... - сказал отец жениха. - Это мне жалко. Если помрет, очень жалеть буду. Отзывчивая старуха, сер­дечная... Но что теперь поделаешь, друг! Там событие неза­планированное. А свадьба наша давно назначена, в разгар вошла, и уж надо ее догуливать».

 

Первой мыслью ещё до начала чтения было то, что это может быть дружеской подначкой автора в адрес приятеля-писателя. Но, прочитав повесть, я понял, что дело тут куда серьёзнее. Тема книги совсем не шуточная – жизнь и смерть. И смерть человека может наступить в результате подлых «шуточек» «героя-мотоциклиста», который с друзьями из озорства раскатывает поперёк дороги бетонные телеграфные столбы, привезённые для замены старых деревянных, из-за чего к умирающей старухе Зинке не может проехать скорая помощь. Под большим вопросом для читателей остаётся и жизнь семидесятилетнего старика, сверх своих сил оттаскивающего тяжеленные бетонные столбы, чтобы освободить дорогу скорой помощи. Тот же «герой-мотоциклист» «тискает» девчонку Наташку, бьёт и унижает вступившегося за неё Алёшу. Ну, полный набор отрицательного героя. И этому герою автор даёт имя Вильяма Козлова…

«Википедия» поведала, что Эдуард Юрьевич Шим (настоящая фамилия - Шмидт) (1930-2006 гг.) родился в Ленинграде в 1930 году (почти одногодок с Вильямом Козловым – 1929 г.). Во время войны его, мальчишку, эвакуировали из блокадного Ленинграда, вырос он в детдоме. С 16 лет работал, переменив множество занятий – столяр, садовод, токарь, шофёр (юность, очень похожая на юность Вильяма Козлова). По возвращении в Ленинград учился в художественно-архитектурном училище, с 1950 года работал в конструкторском бюро. В 1952-55 гг. служил в армии (последний год службы - литературным сотрудником армейской газеты), после чего снова вернулся в Ленинград (с 1955 г. в Ленинграде жил и Вильям Козлов). Начал печататься с 1949 года, писал преимущественно для детей, о природе. К 1959 году, когда Шима приняли в Союз Писателей СССР, у него вышло уже пять книг, вместе с Виктором Конецким он написал два сценария. Капитан дальнего плавания Виктор Конецкий - автор более пятидесяти литературных произведений и киносценариев, в том числе, сценария известной кинокомедии «Полосатый рейс» (Вильям Козлов был близко дружен с Виктором Конецким). После 1959 года Шим переехал в Москву, работал в редколлегии журнала «Знамя». До конца 80-х написал еще 30 книг для детей и взрослых, несколько сценариев и пьес, тексты песен, например, очень популярной в 70-е годы «Ускакали деревянные лошадки» в исполнении Валентины Толкуновой.

Очень много совпадений: ровесники, земляки (не по рождению, но по месту жительства), оба детские писатели, общий круг общения.

Известно, что с юности Вильям Козлов был азартным мотоциклистом, о чём писал даже в своей автобиографической повести "Я спешу за счастьем" (1963 г.).

Кроме того, есть ещё одно совпадение. Повесть «Вода на камешках» написана Шимом в 1969 году и напечатана в сборнике с одноимённым названием в 1970-м. Как вы уже поняли, одна из главных тем повести – подведение человеком итогов своей жизни. Герой Шима понимает, что осталось ему жить совсем немного:

«Никто не заподозрит, что от прежнего Степана Авдеича сохранилась одна видимость, одна оболочка, а внутри рушится всё, как в доме гнилом. Вон, чуток посидел на припёке, и в трезвой башке колокола звонят… Теперь Степан Авдеич может представить, каково это, когда сердце гремит и лопается по швам. Прежде-то невдомёк было… Назойливо, постоянно, прилипчиво думалось о том, что жизнь кончается. Словно бы в нём часы завели, щёлкает маятник, и видно, как стрелки бегут. Наяву видно, что денёчки отмерены, конец близко. От всей жизни остался куцый хвостик, огрызок, окурок на одну затяжку… Вообразить не мог Степан Авдеич, что от этой мысли когда-нибудь жуть заберёт… Весь минувший год, когда застучали молоточки в затылок, когда надёжная машина забарахлила, заскрипела, разваливаясь, он прожил в окаянной тоске и маете…»

А вот как начинается роман Вильяма Козлова «Три версты с гаком», написанный в то же время (1968-1970 гг.) и опубликованный в 1971-м:

«Умирал дед Андрей, как умирали в старину рус­ские люди. До последнего дня копошился по хозяйству: залатал прохудившуюся изгородь, приколотил гвоздями отлетевшую от колодез­ной крышки ржавую петлю, чисто подмел избу. Хотел сосновый чурбан расколоть, но, подер­жав топор в руках, положил на место. Понял, что не осилить. Сходил к соседке - бабке Фросе, попро­сил жарко истопить баньку. Попарился на желтом полке с березовым веником, умылся, обрядился в белье смерт­ное - годов пять назад положенное в нижний ящик ко­мода, - постриг ножницами длинную белую бороду и, улегшись на резную дубовую кровать, велел соседской дев­чонке Машеньке, вертевшейся во дворе, позвать столяра.

Когда тот притопал в своих гулких кирзовых сапогах и остановился на пороге, моргая со света маленькими глазками, дед Андрей сказал:

- Сапоги-то небось железными подковами подбиты? Грохаешь, чисто танкетка какая... Старика раздражали громкие звуки, они тупой болью отдавались в давно оне­мевшем желудке и в висках…

Старик, все так же вытянувшись, лежал и смотрел в потолок. Он знал, что сегодня умрет, и терпеливо ждал своего часа. Он знал, что умрет, когда вернулся домой после операции, хотя ему никто не сказал, что после вскрытия обнаружили запущенный рак и снова зашили. Давно он носил под левым подреберьем эту тяжелую, как слиток руды, боль. И после операции она осталась все там же, в левом подреберье. Постепенно боль расползалась вширь и вглубь. Последние две недели он почти ничего не ел, а если и пытался что проглотить, то из этого ничего не получалось. Правда, ему уже давно есть не хотелось.

Смерти он не боялся. Ни сейчас, ни раньше. Три вой­ны за плечами: японская, первая мировая и вторая. Крес­ты, ордена и медали лежат в комоде в жестяной банке из-под монпансье. Когда-то была большая семья, одних детей семеро. Кто в малые годы умер, трое сыновей с вой­ны не вернулись. Похоронные лежат в этой же банке, где и боевые награды. Старуха умерла сразу после войны. Дочь попала под поезд. От дочери остался мальчонка…»

Впечатление такое, будто сидели два 40-летних друга-писателя, обсуждали, что может ощущать и думать человек в конце своего жизненного пути, а потом разошлись: один писать повесть, другой – роман.

Но что-то случилось, пробежала какая-то кошка между ними, раз один из них дал имя второго своему отрицательному герою. Это похоже на «месть» за некую обиду. И, скорее всего, как обычно, из-за женщины.

Близкие Вильяма Козлова, которым мне удалось задать этот вопрос, не смогли припомнить ничего определённого.

Так что этому литературному парадоксу суждено оставаться загадкой…

Шим Эдуард Юрьевич (1930-2006 гг.)